Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

В «Свадебном путешествии» роль неизлечимого мазохиста, которую в «Месяце в Дахау» играет русский писатель «Владимир Сорокин», достается немцу Гюнтеру фон Небельдорфу, сыну оберфюрера СС, а садистскую функцию в этой межтоталитарной сексуальной связи выполняет русская еврейка Маша Рубинштейн, дочь женщины — следователя НКВД. Более того, русская героиня «Свадебного путешествия» существует в двух ипостасях — Маша-1 и Маша-2 («раздвоение» происходит в первом действии599), что тоже сближает ее с двуликой Маргаритой-Гретхен из «Месяца в Дахау». Так что, вопреки заявлениям автора в интервью Салли Лэрд и Наташе Друбек-Майер о соотносимости сюжета с внетекстовой реальностью, Сорокин, решая художественные задачи, показывает взаимозаменяемость тоталитарных режимовбОО и психокультурных ролейбОІ двух стран. Как отмечает Игорь Смирнов, литературная психотерапия Сорокина «карнавальна... она меняет пациенса и агенса вины»602. Это наблюдение, справедливое для разных произведений Сорокина «немецкого» периода 1990-х годов, опровергает любые попытки серьезного психоаналитического истолкования, например предложенного Михаилом РыклинымбОЗ. В случае Сорокина отсылки к фрейдовскому психоанализу нельзя интерпретировать буквально — только метафорически604, пусть даже такой метатеоретический подход не смягчает шока, какой читатель испытывает поначалу, буквально воспринимая картины истязаний и извращений.

В «Свадебном путешествии» присутствует и еще один слой немецко-русских отношений, свободный от шокового воздействия, поначалу затрудняющего метадискурсивный анализ, — стереотипы, связанные со вкусовыми пристрастиями русских и немцев. Третье действие, на которое в пятиактной драме обычно приходится кульминация, полностью посвящено межкультурным стереотипам, относящимся к еде605: Маша хвастается, что знает, как правильно пить водку (стаканами, натощак, предварительно понюхав закуску и закусив после ста грамм) и какими должны быть «культурно» заготовленные огурцы (солеными, а не маринованными). Затем Маша внимательно следит, чтобы немцы, которых она учит пить водку, в точности воспроизводили весь ритуалбОб. Карнавальная банальность этого действа затмевает сцены утрированной жестокости из «Месяца в Дахау», приобретающие в пьесе вполне домашнюю форму, когда Маша по просьбе Гюнтера хлещет его ремнем607.

Таким образом, межкультурная психопатология взаимоотношений двух тоталитарных режимов XX века в «Свадебном путешествии» отделена от кулинарных вопросов. Поэтому неверно было бы полагать, что у Сорокина еда и питье всегда связаны с сексуальными извращениями608, жестокостью609 или отвращениембЮ. Сорокин не раз, особенно во второй половине 1990-х и в начале 2000-х, в деталях живописал роскошные пиршествабі 1. Если в ранней пьесе «Пельмени», опубликованной в 1987 году в самиздате612, возникает пугающая ассоциация между едой и каннибализмом, а в иллюстрированной книге «Лошадиный суп» 2007 го даб 13 — между едой и психическим насилием, то в «Щах», премьера которых состоялась в московском «Театре на Юго-Западе» в апреле 1999 года, «повара в законе» консервативно защищают многочисленные традиционные русские мясные блюда от нападок тоталитарных вегетарианцев614. Многообразные сцены поглощения пищи у Сорокина можно разделить на несколько несхожих между собой группб 15: он материализует политическую метафору вынужденности глотать то, что вызывает отторжение (как в «Месяце в Дахау» или первой части «Нормы»), развенчивает межкультурные стереотипы (как в «Свадебном путешествии»), смакует изобильные пиры (как в «Романе» или «Голубом сале»), не исключая и некоторых альтруистических мотивов (как в «Очереди», где Люда кормит Вадима ужином). В более поздних произведениях («Голубом сале», «Ледяной трилогии» и «Теллурии») писатель рисует фантастические картины метафизического проникновения в человеческие тела.

Сборник «Пир» (2001) с его программным кулинарным названиембіб можно рассматривать как коллаж из вариации на тему сорокинской поэтики поглощения во всем ее многообразии; рассказ «Жрать!», неслучайно посвященный Льву Рубинштейну617, даже возвращает нас к опытам в духе «белого» концептуализма: текст состоит из трехсот девяносто одного сочетания вынесенного в заглавие глагола с разными синтаксическими конструкциями618.

Наконец, в колонке, которую Сорокин вел на сайте «Сноба» с мая 2009 года по декабрь 2010-го619, он прямо рассказывает о своих гастрономических предпочтениях и навыках620; они составляют часть второго, внехудожественного образа Сорокина, который сам он создавал в публицистике, интервью и даже в качестве медийной персоны в постсоветскую эпоху. К образу писателя, выстроенному им самим вне своих произведений, я обращусь во втором, полубиографическом разделе книги — в следующей главе.