Дирк Уффельманн - Дискурсы Владимира Сорокина

По мере того как темпы массового убийства ускоряются, физическое насилие уничтожает не только всех действующих лиц, но и сам текст, саму читаемость «романа»507. Текст, разумеется, разрушается не сразу, а постепенно, параллельно с ускорением повествования о серийных убийствах, с каждым новым витком теряя свой облик. Когда на странице 332 Роман покидает дом дядюшки, текст становится нечитаемым. Дальше от нас требуется избирательное чтение: об изменении в ходе повествования можно судить главным образом по изменению его графического облика508. Последнее членение на абзацы мы видим на странице 354, последнюю реплику, предваряемую тире, — на странице 362 (но уже внутри сплошного повествовательного текста, растянувшегося на шестьдесят пять страниц), последнюю подчинительную конструкцию — на странице 381, последнее предложение с сочинительным союзом («и» между личными формами глаголов) — на странице 385, последнее предложение, состоящее из трех членов — подлежащего, сказуемого и дополнения, — на странице 394. После этого заключительные четыре страницы «Романа» состоят из простых предложений, содержащих только подлежащее «Роман» и сказуемое, причем глаголы повторяются все чаще. Вот последние четыре строки: Роман дернулся. Роман пошевелил. Роман дернулся. Роман качнул. Роман дернулся. Роман качнул. Роман пошевелил. Роман дернулся. Роман застонал.

Роман пошевелил. Роман вздрогнул. Роман дернулся. Роман пошевелил. Роман дернулся. Роман умер509.

Беспрецедентный разгул насилия в финале «Романа» разрушает как текстуальный мир сорокинской стилизации под классический русский роман, так и ностальгию по доиндустриальной сельской идиллии. Уничтожение идиллической видимости можно истолковать как критику в адрес эстетически консервативного неореализма XX века и ретроградных установок писателей-деревенщиков. Однако разрушение нарратива не сводится к разрушению какой-либо идеологии: ставя в тупик самого увлеченного читателя и намеренно делая полное прочтение всего текста невозможным, Сорокин атакует сам жанр романа. Последнее предложение, «Роман умер», очевидно, можно интерпретировать трояко: умерли и главный герой, и жанр, и любовная линия. Лаконичное металитературное утверждение о «смерти романа»510 находится в ударной позиции — в самом конце текста — и определенно указывает на «гибель романной формы как таковой»511. Ульрих Шмид усматривает в таком финале постмодернистский тезис: «Сейчас возможен лишь роман, изображающий собственную литературную нежизнеспособность»512. Нариман Скаков высказался еще более метко, сравнив «Роман» с «ритуальной практикой (само)экзорцизма»513. Это наводит на мысль, что кровавый сюжет следует воспринимать не буквально, а как отстраненный анализ «памяти жанра» романа514.

Фундаментальная тема «Романа» — структура романа и способы ее разрушения — по духу близка к «белому» концептуализму. По мнению Скакова, «Роман» «принадлежит к сфере визуально-текстуального концептуального искусства»515, а Йоханна Рената Дёринг-Смирнов считает «Роман» литературным аналогом супрематистского «Черного квадрата» Казимира Малевича516.

Кроме того, «Роман», четко разделенный на две части, представляет собой наглядный образец двухчастной композиции, к которой Сорокин уже неоднократно прибегал в ранних рассказах (см. четвертую главу). Это произведение отличает сочетание жестокости и «перформативных заклинаний»517. Здесь тоже можно провести параллель с несколькими рассказами: в «Открытии сезона» Сергей и егерь отправляются в живописный лес, где слушают магнитофонные записи военных песен Высоцкого. Строки (в которых на письме передано знаменитое раскатистое «р» Высоцкого): «Немецкий снайперррр дострррелил меняяя, убив тогоооо, которррый не стрррелял!»518 — оказываются для егеря сигналом стрелять в некую фигуру, притаившуюся в чаще. Выстрел попадает в цель, и только по упоминанию об одежде изумленный читатель понимает, что неназванная жертва егеря, «немецкого снайпера» в обличии охотника (а слово «егерь» происходит как раз от немецкого Jager — «охотник»), — молодой человек. Однако двое охотников в рассказе не выражают никакого удивления. Пение Высоцкого заканчивается словами: «Это только пррисказкааа, — скааазка впередиии!» — и персонажи действительно не ограничиваются убийством, а переходят к людоедству, обезглавив труп и распотрошив его, чтобы пожарить печень519. В рассказах, построенных, подобно «Открытию сезона», на выполнении команд, происходят неожиданные перформативные повороты сюжета, сопоставимые с теми, что направляют ход событий в «Романе»: всегда само по себе уже «насильственное речевое действие» в текстах Сорокина материализуется520; слова не констатируют факты, а служат сигналом к действию521.