Дина Хапаева - Вампир — герой нашего времени

Такое ничем не омраченное отношение вампира к человеку как к пище — очевидное новаторство по сравнению с вампирской классикой или вампирскими текстами предшествующих эпох, где покушения вампиров на жизнь героев-людей рассматривались как преступления, как ужасающая аномалия, нарушающая естественный порядок вещей и моральный закон.

Характерно, что современные монстры не являются развитием идеи сверхчеловека в том смысле, в каком она подразумевала преодоление человеком своих возможностей в рамках его сугубо человеческой природы. Напротив, в наши дни эта идея приобрела новый смысл: сверхчеловек — это далеко превосходящий человека нелюдь, существо принципиально иной, нечеловеческой природы, до которой человек никогда и ни при каких условиях не сможет дотянуться. Этот аспект не случайно иронически обыгрывает Пелевин в подзаголовке своего романа «Повесть о настоящем сверхчеловеке», показывая, что настоящим «сверхчеловеком» в наши дни может быть только вампир.

Следует особо подчеркнуть, что современные нелюди, в том числе и вампиры, не являются аллегориями человеческих добродетелей и пороков, как животные в баснях Эзопа — Лафонтена или говорящие зверюшки народных сказок [22] Об образе зверя см.: Тимофеева О. Зверинец духа // НЛО. 2011. № 107. . Нелюди ничего не репрезентируют и ни за что не стоят в текстах, кроме самих себя. Их единственная функция состоит в том, чтобы отрицать значение человека как достойного предмета искусства и как эстетического идеала. И именно это — отрицание человеческой природы и ее значимости, выражение глубокого разочарования в человеке и его способностях — стяжает симпатии и публики, и писателей, и режиссеров.

Не стоит забывать, что вампир, выдвинувшийся на роль нового эстетического идеала, — это не нейтральный персонаж. На протяжении столетий этот образ, так же как и образы других крайне популярных нелюдей — оборотней, ведьм и т. д., олицетворял мистические силы зла, несущие гибель людям. В вампирских текстах, предшествовавших последнему тридцатилетию, борьба человека с монстрами и победа над ними была тем, чему сопереживали и чему радовались читатели и авторы. Идеализация нечеловеческих монстров — нелюдей означает важный шаг на пути радикального отрицания людьми ценности человечества.

Теперь задумаемся о том, как влияет новый статус нелюдя в зрелищных искусствах и литературе на восприятие человека, и в частности на тезис о человеческой исключительности, который так много обсуждается в последнее время.

Надо сказать, что вопрос о том, что означает для современной культуры превращение монстра в эстетический идеал, не попадает в поле зрения авторов вампирских штудий [23] Spadoni R. Strange Botany in Werewolf of London // Horror Studies. 2010. Vol. 1. № 1. P. 49–71; The Twilight Mystique: Critical Essays on the Novels and Films / Marijane Osborn, Amy M. Clark, Donald E. Palumo, C.W. Sullivan (Eds.). McFarland, 2010. , поскольку в большинстве случаев, как мы уже отмечали, вампиры рассматриваются критиками с симпатией и сочувствием. Даже когда Роберто Эспозито подчеркивает опасность, которую вампиры представляют для человека в силу их «иммунности к человечности» (в чем он следует за Делёзом и Гваттари), он все равно приходит к выводу, что вампиры необходимы для укрепления социального единства общности [24] См.: Esposito R. Bios: Biopolitics and Philosophy (Posthumanities). University of Minnesota Press, 2008. . Впрочем, этот последний тезис тоже восходит к длительной традиции изучения истории Средневековья, в которой рассматривать воображаемых монстров как необходимый компонент «социального клея», сплачивающего общество, стали начиная с Робера Мандру.

Превращение вампира в новый эстетический идеал радикально меняет взгляд на место человека среди других живых существ. Действительно, возможность представить себе человека в качестве звена в пищевой цепи, в качестве необходимой диеты для другого, не только физически более сильного, но и эстетически гораздо более привлекательного вида, пусть даже воображаемого, куда более решительно кладет конец идее человеческой исключительности, чем могли бы мечтать многие сторонники прав животных и зеленого движения, не говоря уже о некоторых антропологах и социологах.

В этой связи трудно не провести параллель между сегодняшней интеллектуальной ситуацией и атмосферой середины XVIII века, временем рождения британского готического романа и научной биологии. Готический роман формировался под влиянием дебатов в философии и естественных науках того периода о том, в чем состоит особенность человека по сравнению с другими живыми организмами. Создание монстра Франкенштейна можно считать отголоском этих дебатов, художественным ответом на вопрос о том, где проходит грань между человеком и монстром [25] Fayter P. Late Victorian Science and Science Fiction: Victorian Science in Context / Bernard Lightman (Ed.). University of Chicago Press, 1997. . Тогда, в середине XVIII в., идеи Просвещения только набирали силу, рационализм вырастал в мощное течение, а научный прогресс выглядел единственным способом изменить общество к лучшему. Готический роман был слабым протестом против рациональной эстетики Просвещения — его примером являются робкие попытки Горация Уолпола полемизировать, в предисловии ко второму изданию «Замка Отранто», с Вольтером. Антропоцентрическая эстетика Просвещения, идеализировавшая человека, безграничность его познания и его способность менять мир и общество к лучшему, создала интеллектуальный климат, в котором вопрос о человеческой исключительности был решен однозначно положительно.