Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Нераздельность священного и кощунственного, человеческая малость, бессилие жизни перед необходимостью проведения строгих границ между земным и небесным и составляет «страдальчески-счастливую» (Бунин пользуется этим оксюморонным эпитетом для описания дороги с кладбища (6; 113)) тайну смерти, жизни и любви. Таким образом, соединение контрарных мотивов не создает ситуации взаимоисключения, напротив, одно усиливается через другое, становится более напряженным. Горящий, всесокрущающий пламень неумолимо и быстро приближающий конец и в то же время томительно длящееся ожидание этого конца – типичная для Бунина связка мотивов, есть она и в «Позднем часе», где завязка любовного сюжета отмечена пожаром, но пожар не мешает осуществиться любовному сюжету и делает, как мы увидим далее, его ярче и напряженнее. Темпоральный оксюморон является не периферийным, а ключевым звеном как «Огня…», так и отрывка о смерти Писарева в «Жизни Арсеньева», поскольку он скрывает тему Апокалипсиса, заявленную в заглавии «Огня пожирающего» и в финале I главы третьей книги романа:

«Через трое суток по кончине христианина следует его вынос во храм… пение тропарей о его упокоении до Страшного суда Господня и восстания всех мертвых от гроба…» Я 〈…〉 ужаснулся тому бесконечному сроку, который еще остается ему до этого восстания, после которого будто бы начнется и во веки веков будет длиться что-то уже совершенно невообразимое, не имеющее ни смысла, ни цели и никаких сроков… (6; 110).

По сути, темы быстроты и торможения, разыгранные в рассказе, передают нелинейность времени, его одновременную устремленность вперед и возвратность. При желании можно соотнести подобный эффект со сложными богословскими представлениями об Апокалипсисе, предполагающем кристаллизацию временной модели в преддверии точки конца. Так, Дж. Агамбен полагает, что время не делится на хронологическое и эсхатологическое, между ними есть особая зона: мессианическое время, именно оно предшествует эсхатону. И если обычное хронологическое («профанное») время устремлено к концу и превращает человека в «бессильного зрителя самого себя», то мессианическое время длится, позволяет осознать временной поток, приподняться над ним, оно как бы закручивается, искривляется в преддверии конца. Таким образом, хронологическое время уходит от человека, а мессианическое остается, это «внутреннее время», «время, которое требуется времени, чтобы кончиться» [246].

Временная нелинейность выражена в «Огне» и мотивно, на композиционном уровне: сюжет стремительно развернут на полутора первых страницах, а весь последующий текст – это неспешный, эмоциональный и описательный рисунок, нанесенный вокруг события. «Внутреннюю», эмоциональную сущность всего, что следует за смертью героини, подчеркивает полное отсутствие каких бы то ни было слов по этому поводу. Серия нечаянных, быстрых, многочисленных, серьезных и шутливых, пророческих и необдуманных реплик в начале:

«оживленного и беспредметного разговора» (5; 111), «хозяин сказал» (5; 111), «кто-то подхватил» (5; 112), «хозяйка, возвысив голос, произнесла» (5; 112)

меняется на всеобщее молчание в конце:

«невыразимой тишиной» (5; 115), «мертвая тишина» (5;115), «молча сделал нам широкий пригласительный жест» (5; 116), «молча исполнив свой обычай» (5; 117).

Четкая линия раздела проходит между парижским фрагментом и кладбищенским пейзажем, весенняя панорама за окном очень похожа на оживающие деревья кладбища, но в доме и за окном все звучит и шумит («сыпали веселым треском воробьи» (5; 113), «заливалась сладкими трелями какая-то птичка» (5; 113), «с непрерывным смутным шумом города, с дальним гулом трамваев» (5; 113)), а на кладбище и в крематории сгущается гнетущая тишина. Дважды «молчаливым» назван дым («страшный, молчаливый дым» (5; 114), «грубая, молчаливость, спокойная беспощадность, с которой валил этот дым» (5; 114–115)). «Молчанием» отмечена беспощадная и злая тайна смерти, более того, она даже олицетворена в ней: «Некто безмерный, широко простерший длани и молчаливо приемлющий и обоняющий жертву» (5; 116). Вторая часть рассказа, погруженная в тишину, длится гораздо дольше «шумной» событийной первой части, и такая композиционная схема, включающая в себя быстро свершившееся событие и его протяженное переживание, характерна для многих рассказов Бунина, в частности, для «Солнечного удара», «Генриха» и мн. др.

Кажется порой, что все творчество Бунина – это продленная во времени картина воспоминаний о России, мгновенно вспыхнувшей, просиявшей и исчезнувшей в огне, но еще продолжающей существовать в качестве временного «сгустка» в преддверии Апокалипсиса.