Елена Капинос - Поэзия Приморских Альп. Рассказы И. А. Бунина 1920-х годов

Значение этого мотива открыто и прозрачно: суетливая скорость выступает как знак греха, в бездну которого поспешает человек и человечество («точно сам злой дух внезапно шепнул ей тогда, что минуты ее сочтены» – 5; 113, «эта геенна, этот огнь пожирающий должен действовать с быстротой всесокрушающий» – 5; 116). Ближайший аналог «Огня пожирающего» по чувству трагизма бытия – уже упомянутый «Господин из Сан-Франциско», где такого же безымянного героя смерть неожиданно настигает в преддверии роскошного ужина, в самом начале долгожданного кругосветного путешествия, не давая исполниться блистательному финалу его богатой и счастливой жизни.

При всей прозрачности семантики скорости темпоральная структура рассказа не так проста, как может показаться. Сюжет дается в двух временных проекциях: с одной стороны, он спешит, неожиданно обрывая всевозможные чаяния и надежды, он неуклонно направлен к точке конца, к Апокалипсису, пламень которого уже разгорается, но, с другой стороны, перед нами сюжет напряженного ожидания этого, еще не наступившего, но наступающего события. Ряд торможения, замирания в «Огне» тоже выразителен, к значениям торможения примыкают семы тишины, молчания, окаменения, замирания:

«все как-то забываю, откладываю » [243](5; 112), « молчаливость, спокойная беспощадность» (5; 114), « как окаменелые , сидели мы в большой полукруглой зале» (5; 115), «спины всех сидящих перед нами были согнуты , как бы подавлены той невыразимой тишиной, в которой лилось наше ожидание ужасных итогов этой ужаснейшей в мире церемонии» (5; 115), «мертвая тишина, в которой мы сидели и ждали , казалась от этого света еще более гнетущей» (5; 115), «час, которому, казалось, конца не будет » (5; 115), «так прошло двадцать, тридцать, сорок минут » (5; 116), «почему же всё это длится так нестерпимо долго » (5; 116).

Как видно, мгновенной смерти соответствуют долгие мучительно тянущиеся похороны, при этом мотивы ожидания не проигрывают мотивам внезапности по силе, и они вообще характерны для растянутых бунинских описаний кладбищ и похорон, всегда контрастных по отношению к мгновенной, ранней, внезапной, нечаянной смерти.

Нечто подобное можно наблюдать в четырех главках (XIX, I, II, III) на стыке второй и третьей книг «Жизни Арсеньева»: внезапная смерть родственника и соседа Арсеньевых Писарева занимает значительное место в небольшом романе, тормозит сюжетное движение и по принципу анжамбмана переносится из одной части в другую. Погребение Писарева выпадает на весенние пасхальные праздники (и гробовой теме, как и в «Аглае», «Огне», аккомпанирует весна), проходит в соответствии с православным каноном, что совсем не похоже на светские парижские похороны, однако и в «Жизни Арсеньева» мы видим тот же мотив быстроты/торможения и тот же, что и в «Аглае», и в «Огне…», сильнейший контраст «священного» и «непристойно-земного»:

Мне опять казалось тогда, что в этом огромном бархатно-фиолетовом ящике с мерзкими серебряными лапками лежит нечто священное, но вместе с тем и непристойно-земное, непотребное. Это нечто, с покорно скрещенными и закаменевшими в черных сюртучных обшлагах руками, деревянно покачивающее мертвой головою, низко и наклонно поплыло по чужой воле над полом, среди тесноты, праздничных риз, ладана и нестройного пения, ногами к настежь раскрытым дверям (6; 110).

Смерть Писарева «расплывается» по всему роману, длится в нем [244], но при этом она поспешно-тороплива:

«…все поспешно – и, что всего ужаснее, как будто под молчаливым руководством самого покойника – ходили по всем комнатам, что-то друг другу торопливо советовали» (6; 105), «дом все еще делился на два совершенно разных мира: в одном была смерть…, в другом же… как попало шла наша жизнь, нетерпеливо ждущая роковой развязки» (6; 108), «в глубокую и узкую яму… поспешно сыпалась сырая, первобытная земля» (6; 111–112).

В сцене похорон Писарева Бунин пользуется приемами Л. Толстого: так же, как на похоронах матери, Николенька Иртеньев одновременно с погружением в собственное горе, отстраняется от него (XXVII гл. «Детства») [245], юный Арсеньев Бунина одновременно с глубочайшим переживанием церковного таинства, с надеждой на Воскресение («Я с великим изумлением подумал, что этот самый христианин и есть в данную минуту Писарев» (6; 110)), представляет себе кощунственные картины тления и смрада:

Мне хотелось кощунственно ожесточить себя, я вспоминал холодное Всевидящее Око в каменно-облачном небе церковного купола, думал о том несказанном, что будет в этом гробу через неделю, даже пытался уверить себя, что ведь будет в некий недельный срок и со мной то же самое… Но веры в это не было ни малейшей 〈…〉 Мир стал как будто еще моложе, свободнее, шире и прекраснее после того, как кто-то навеки ушел из него (6; 112).