Максим Пулькин - Самосожжения старообрядцев (середина XVII–XIX в.)

В 1762 г. новгородский и великолуцкий архиепископ Димитрий был обеспокоен тревожными известиями из дер. Псижи дворцовой Коростинской волости. Как доносил местный священник, крестьяне собрались в одном из дворов, «изнутри запершись крепкими затворами, и наволочено де там соломы, да и везде оной двор обвешан кругом льном и обкладен снопами, и около ж де того двора и из них же крестьян караульные стоят с ружьями и рогатинами». Поведение крестьян столь же красноречиво говорило об их намерениях: «имение де свое те крестьяне раздают себя поминать и прощаются, и как де из всего видно, они намерены сгореть». Собравшиеся для самосожжения выступили со вполне знакомыми по другим аналогичным ситуациям заявлениями. Они произнесли «ругательства православной веры и духовного чина людей», а местного священника пообещали вскоре «убить до смерти» [552].

Новгородская духовная консистория, в очередной раз столкнувшись с проблемой самосожжений, начала действовать привычными методами. К старообрядцам была отправлена «духовная персона», на которую возлагалось «увещевание» готовящихся к смерти. Вскоре под стенами избы, где собрались самосожигатели, появился протопоп новгородского Николаевского собора Алексей Родионов. Некоторое время спустя он сообщил консистории, что «тех крестьян от Священного Писания многократно от того пожегу увещевал». Но в ответ услышал лишь громогласные «хулы на православную веру, священный чин и всё христианство» [553]. Тогда «ко отвращению сего злого намерения и уговаривания, чтобы разошлись по своим домам» к старообрядцам начальство послало писаря Буханова. Ему вотчинная канцелярия поручила зачитать потенциальным самоубийцам указ, «чтоб они от еретической прелести отстали и разошлись по своим домам». Но и он не достиг успеха. Старообрядческий наставник в ответ на увещевания заявил: «Мы указа не слушаем, да и впредь слушать не будем, хоша десять таких указов пришлют». «Множество народа» его поддержало, говоря: «Ныне де какая вера и какой государь, что учинил, брадобритие и платье и сапоги носят немецкое, а рукава уские, то у нас носят беси, а у архиерея де какая вера, что попы пригоняют к исповеди силно, и мы за Христа и за свою веру умереть рады». Особые претензии собравшиеся предъявили местному священнику. Они обвиняли его в нарушении тайны исповеди («наше покаяние объявляет в народ»), незаконном сборе денежных средств и продуктов с крестьян и в том, что он «стал их сильно принуждать, чтоб они шли на исповедь, к причастию» [554].

Узнав обо всех этих безуспешных попытках представителей местной власти и духовенства, Сенат распорядился не применять к старообрядцам репрессивные меры. В указе подчеркивалось: крестьяне «ныне за то, что они оставя домы свои, собрались в показанной деревне самоволно», произнося при этом «о святом причастии непристойные слова», достойны кары: «жестокого по правилам государственным истязания». Но вследствие репрессивных мер происходят самосожжения и «народ гибнет безвозвратно, отчего как казна, так и владельцы претерпевают невозвратный убыток». Поэтому нельзя посылать «воинскую команду». Напротив, Сенат распорядился «об оном их преступлении дальнейшего следствия не производить», разрешить старообрядцам креститься «двоеперстным сложением» и записать их в двойной подушный оклад, как и прочих старообрядцев в России [555]. После этого распоряжения старообрядцы начали расходиться. Надворный советник Гвоздев с удовлетворением сообщал Новгородской губернской канцелярии, что «из имеющегося у деревни Псижи <���…> богомерзкого и противного зборища возвратились по-прежнему в домы свои мужеска пола три, женска четыре человека» [556]. Вслед за ними разошлись и все остальные. Лишь две «крестьянские дочери», девушки восемнадцати и двадцати лет, глубоко проникшиеся словами старообрядческого проповедника, не пожелали возвращаться к нормальной жизни. Они, «почитая себя за мучеников», ушли в лес и, найдя там поленницу дров, «зажигались и хотели сгореть». Но осуществить свое намерение им не удалось. Инстинкт самосохранения оказался сильнее: «огня оне не стерпели». Одна из девушек обожгла себе икру, а другая, как изящно говорилось в документе, – седалище. Выскочив из пламени, они бросились в воду, а немного остынув, отправились домой и приступили к повседневным работам [557].

В феврале 1765 г. опубликован сенатский указ, подтверждавший другой, не сохранившийся законодательный акт, напрямую касавшийся действий в отношении старообрядцев-самосожигателей. В нем излагалась конкретная ситуация: собравшиеся в деревне Щибенце Новгородской губернии 18 старообрядцев обоего пола сожглись декабрьской ночью 1764 г. Новгородский митрополит, беспокоясь о возможном повторении аналогичных трагедий, запросил у Сената «наикрепчайшее подтверждение» о противостоянии самосожжениям, «к совершенному оных пристойным образом отвращению и недопущению». Сенат, в свою очередь, обратился к указу, собственноручно подписанному Екатериной II. В нем содержались подробные распоряжения о действиях в отношении еще одной группы старообрядцев, готовящихся к самосожжению в деревне Любачах. Молодой императрице, впервые в жизни столкнувшейся с проблемой самосожигательства, опытные гонители старообрядцев предлагали действовать испытанным путем свирепой расправы. Предложенные меры описаны в том же документе: «не соизволит ли Ея Императорское Величество повелеть тех собравшихся на сожжение самих себя раскольников как мужеск, так и женск пол и детей их, в том собрании находящихся, кои окажутся 10 лет и выше, <���…> забрав неприметною командою под караул, сослать на Нерчинские заводы в работу».