Аше Гарридо - Человек, которого нет

Так однажды он прочитал ее повесть – и не смог уснуть в ту ночь. Ничего конкретного. Он никогда не смог бы принять себя за того, кто был героем повести, или принять его за себя: слишком хорош. Но что-то зацепило и не отпускало. Позднее он скажет: как будто возмущение – что этот тип делает в моем пиджаке? И острая, необъяснимая тоска. Ну что ж, он решил, что позавидовал персонажу, да и постарался забыть об этом.

Он часто говорил, отвечая на вопрос, откуда берет свои истории, что их герои сами рассказывают ему, что было, как было, и он не может привнести никакой отсебятины, потому что история – есть, целая и живая, изменить в ней что-то, не разрушив целости и жизни, невозможно. Говорил, что его дело – как можно тщательнее вслушиваться, чтобы всё разобрать и передать без потерь и искажений. Что вот такая его работа: не сочинять, а слушать и переводить на язык слов те истории, которые уже где-то есть.

Для него это была метафора. По крайней мере, в гораздо большей степени, чем для его подруги. По крайней мере, в случае той повести, ей действительно – так она говорила – нашептали историю: в затылок, как стреляют насмерть, и не увернуться. Как будто взяли и рассказали, не спрашивая согласия, и потребовали записать. Потому она и могла с ними спорить, потому и могла подменить место и время действия, подставить другой финал – было страшно, а отказаться не давали: «И по шее у меня ходил странный сквозняк», – рассказывала она потом. Она согласилась записать, но уж как может, не сверх сил. И того достаточно, чтобы считать ее отважной.

Вот как она сама расскажет об этом потом.

Вообще-то у меня был до этого рассказ, в котором дело происходило в какой-то условной латиноамериканской стране, и там была девушка Катерина, и журналист Симон там был, но это была просто мистическая такая страшная детективная история как бы. Очень глупенькая. Очень девчачья. Никакой любви между девушкой и журналистом. Длинный шарф. Всё.

Но вот прошло три года или около того, и вдруг.

Сначала был мертвец, упавший с моста.

Мост на самом деле есть, он в нескольких километрах на дороге из нашего города в соседний. Он не слишком высокий, так что с него, в общем, если падать… Но был мертвец, трава и железная дорога (всё это там есть, если не в комплекте, то недалеко).

Нет, этот мертвец точно был не реальный. Ну, то есть я однажды видела реального мертвеца, по криминалу, возле дома (еще ребенком). Но этот был другой. Очень странно было – мост на самом деле есть, автомобильный, мы под ним сколько раз проезжали… Но «видение» было, как будто там еще под ним, прямо под ним, а не метрах в 200, как на самом деле, – железная дорога, и мертвый человек, упавший оттуда на рельсы. И эти рельсы – они от боковой колеи, трава… И я вижу, что из травы высовывается бледная рука. Но человек… может быть, застрелен? Или даже не здесь убит? Крови не очень много, не так, как если с высоты упасть и башка вдребезги…

И рядом со мной кто-то есть. Кто-то – это Моисей потом оказался.

Это «видение» очень стойкое, я до сих пор под тем мостом проезжаю с определенным чувством.

И вот так оно виделось, виделось – сквозь то, что есть здесь на самом деле. И вдруг всё это здешнее отдалилось, и со мной заговорили эти люди. Я вдруг поняла, что это почему-то история про Катерину, и что Катерина убегает от какой-то беды.

И что она любит Симона.

И что Симон гей.

Э-э-э, сказал внутренний критик, а ну, стопори. Какие еще геи, что ты о них знаешь?!

А ничего, сказала я.

Ну и молчи, сказал Третий голос, свистевший сквозняком, и пиши.

И я стала писать.

В этой истории сразу, очень быстро оформился страх военного переворота. Я сама краешком захватила только один недоворот – 1991 года в Москве. Но тут был совсем другой страх. Он шел из детства, из того, что мне десять лет, я лежу на военной игре в чистом поле и грызу полынь, ожидая «вспышки слева»… И, о нет, из еще более раннего детства…

Я не знаю, как именно получилось, что я этого боюсь. Может быть, важно, что мне в тот день с учетом поясной разницы исполнилось три года. Но я всегда боялась – и боюсь до сих пор даже думать и вспоминать: Сантьяго. Вальпараисо. Это для меня крики, а не названия мирных прекрасных городов. Чили – это как вопль просто.

Поэтому я сама не заметила, как город превратился в Барселону (не знаю, почему?), но только не в нашу – с Гауди, домом-шишкой и прочими чудесами, а в Барсину, как она называлась при Гамилькаре еще…