Алексей Лызлов - Психология до «психологии». От Античности до Нового времени

В отличие от Локка, Юм придает ассоциации основополагающее значение в познании мира. При этом он, продолжая линию эмпиризма в философии, стремится скорректировать у Локка момент, который кажется ему неправдоподобным. Если следовать Локку, то построение дифференцированного образа мира предполагает в качестве необходимого этапа образование сложных идей из простых с помощью процедур суммации, сравнения, абстрагирования. Если мы задумаемся теперь, в каком возрасте должны запуститься эти процедуры, то этот возраст окажется очень ранним. Правдоподобно ли, что маленький ребенок, еще до того как он научится говорить, прибегает к столь сложным рефлексивным процедурам? Нет, говорит Юм, Локк слишком интеллектуализировал этот процесс. Нужно найти какой-то простой естественный механизм выстраивания опытного познания. И Юм полагает, что ассоциация может как раз выступать в качестве такого механизма.

Говоря об ассоциации, Юм сравнивает ее действие с действием гравитационной силы, описанной его соотечественником сэром Исааком Ньютоном. Ассоциация, говорит он, это как бы гравитация ментального мира. Если сила гравитации притягивает друг к другу тела, обладающие массой, то ассоциация как бы «притягивает» друг к другу идеи, обладающие сходством. При этом то общее, что этим идеям присуще, выделяется и затем входит в систему наших ожиданий, обращенных к миру. Из уже состоявшихся, всегда уже ставших прошлыми ситуаций выделяется таким образом система инвариантов, и эта система определяет то, чего мы ждем от мира в будущем. При этом такие ожидания всегда гипотетичны: мы ожидаем, что в будущем опыте повторится то, что всегда повторялось до сих пор, но мы не можем никак быть гарантированы в этом. Более того, довольно часто наше познание мира обогащается благодаря тому, что нечто, бывшее в нашем прошлом инвариантным, в последующем опыте вдруг обнаруживает свою вариативность.

Заметим также, что извлекаемые нашей психикой инварианты далеко не всегда осознаваемы нами, большая их часть никогда не бывает нами осознана. Так, совершая самые различные действия с вещами, мы ориентируемся на инвариантные свойства этих вещей, по большей части не доводя их до сознания.

Принимая то, что говорит Юм о гипотетичности наших ожиданий, мы не можем полагать, что способны установить нечто такое, что будет мыслиться нами как обязательное для всех не только прошлых, но и будущих случаев. Не способны мы на это и в науке. Никакая наука, согласно Юму, не способна открыть такие законы природы, про которые мы сможем сказать, что и в будущем они окажутся столь же незыблемы, сколь незыблемыми кажутся на основании прошлого опыта. Мы выводим эти законы, проводим эксперименты, но все это описывает мир, каким он нам известен из уже имеющегося, всегда уже прошлого, опыта. И мы можем лишь гипотетически предполагать, что те же самые законы, как некие инварианты, будут выполняться и в будущем. Это лишь гипотетическое предположение имеет основания в устройстве нашей психики, для которой естественно переносить то, что известно о прошлом на будущее, но оно не имеет доказательных оснований. И совершенно ничто не препятствует возможности того, что в каком-то из будущих наблюдений мы вдруг столкнемся с чем-то таким, что перечеркнет, например, установленные нам законы физики. Скажем, мы бросим какое-то тело, желая посмотреть, как оно свободно падает вниз, а оно возьмет и медленно начнет подниматься вверх. По Юму, это не исключено, хотя мы этого не ожидаем в силу того, что до этого ни разу ничто такое не наблюдалось.

Таким образом, если принять юмовскую позицию, то наука, естествознание, занимается лишь одним из вариантов эмпирического обобщения и переносом того, что обобщено, на будущее, но перенос этот – чисто гипотетический. Эта позиция не осталась без полемического ответа. Она заставила задуматься молодого И. Канта, который будет и впоследствии признавать, что именно чтение Юма пробудило его от «догматического сна». Кант в молодости был очень проникнут пафосом развивающегося естествознания, пафосом открытия законов природы. И вдруг он читает Юма – и обнаруживает, что с этими самыми законами природы, оказывается, не все так просто. И Кант задумался: действительно ли Юм прав? Какой ответ он на это дал, мы скажем чуть ниже.

А пока вернемся к Юму. У Юма была еще одна интересная мысль, на которую Кант тоже даст свой ответ. Юм утверждал невозможность установить как непреложную истину субстанциальность нашего «я»; установить, что наше «я» есть нечто такое, о чем мы можем говорить как о некоей одной и той же вещи, сохраняющей тождественность себе на протяжении всей нашей жизни. Что нам дано эмпирически, когда мы говорим о «я»? Некий центр, к которому сходятся наши восприятия. Процесс восприятия – это процесс, при котором есть единый центр, к которому все восприятия сходятся. Даже чисто телесно мы таким центром являемся: наши восприятия сменяют друг друга в определенном порядке, этот порядок связан опять же с перемещением нашего тела, частей тела, головы. К тому же мы являемся таким центром и как существа, всегда уже имеющие тот или иной приобретенный жизненный опыт (в приобретении которого фундаментальная роль принадлежит, как мы говорили, механизму ассоциации). Новые перцепции всегда «ложатся» на этот приобретенный опыт, и этот опыт постоянно обогащается. Говоря о «я», мы, по Юму, как раз и имеем в виду прежде всего систему извлеченного нашей психикой опытного знания мира, которая выступает одновременно как система наших ожиданий, обращенных к будущему опыту. Но тогда так понимаемое «я» будет постоянно меняться в процессе приобретения нового опыта. И сознаваемая нами история нашей жизни будет как бы постоянно «переписываться» сообразно имеющемуся на данный момент «я». Эта история будет каждое мгновение выстраиваться нами так, что нам будет казаться, что «я» как субъект опыта оставалось одним и тем же, тождественным себе, на протяжении всей уже прожитой нами жизни. Но если бы мы могли выйти в позицию внешнего наблюдателя по отношению к нашей жизни и сравнить себя сейчас и себя, например, пятнадцать лет назад, то, говорит Юм, возможно, мы бы увидели, что между этими двумя «я» практически нет ничего общего.