Мари Кардиналь - Слова, которые исцеляют

Я ужасно боялась того послеобеденного воскресного времени, которое я должна была раз в месяц проводить с ним. Я полагала, что обедов в течение недели достаточно. Но в день, когда я осмелилась сказать матери, что мне не нравятся эти воскресные встречи, она ответила, что «таков закон, и если ты туда не пойдешь, он не будет платить мне алиментов, которые и так мизерные». Кстати, на исходе каждого из этих дней мне надлежало напоминать ему о «конверте для мамы».

В обязанности Нани входила передача власти надо мной из ее рук в руки отца. Перед тем как оставить меня у дверей отца, она все время повторяла мне наказы матери: «Не вытирайся его платками. Прикасайся к нему как можно реже. Его болезнь убила твою сестру. И не забудь попросить конверт».

В такие воскресенья он неизменно водил меня в свой теннисный клуб, где начинал партию («Твой отец замечательный игрок»), потом заходил в помещение клуба, где играл в бридж со спортивными господами, одетыми в брюки из белой фланели, рубашки «Lacoste», шотландские свитеры, где были и женщины, которых я считала слишком развязными: они клали руку ему на плечо, называли по имени и наклонялись к его уху, шепча что-то, вызывающее у него смех.

Я ненавидела это место… Я не только умирала со скуки, но и испытывала страшный стыд за то, что я дочь разведенных родителей. В кругу моей матери развод родителей был несчастьем, испытанием, своего рода героизмом считалась жизнь в разводе. В кругу же отца из-за его смеха, его холостяцких привычек, его явной склонности к женщинам это было чем-то из области скандала.

В теннисном клубе я ни с кем не разговаривала и пряталась среди деревьев за кабиной, где переодевались женщины. Когда вечерело, я не двигалась с места. Если шел дождь, я укрывалась под верандой клуба. Отец, не привыкший заботиться о детях, никогда не искал меня. Он думал, что я развлекаюсь в парке или в клубе, и считал абсолютно естественным увидеть меня у машины в момент отъезда. Садясь за руль, он неизменно заявлял мне: «Мы славно провели день, не так ли, мой волчонок?»

Когда мы приближались к дому, я произносила (каждый раз готовясь к этому на протяжении всего маршрута): «Мать просила конверт».

Он делал вид, будто совсем про это забыл, – счастье, что я напомнила, – и начинал шарить по всем карманам, хотя каждый раз находил конверт в одном и том же месте. Он протягивал его мне, смеясь: «Дорого обходятся мне дети!»

Мне не нравилось, что он произносит эту фразу, ибо я знала, что той суммы, которую он ежемесячно дает матери и которая не изменилась со дня развода, то есть с момента моего рождения, мне хватило бы лишь для покупки пары туфель.

Теперь, когда я выросла, когда разразилась война и у семьи появились проблемы с деньгами, этот пенсион постоянно ставился во главу угла.

– Если ты думаешь, что из того, что дает мне твой отец, я могу тратиться то на одно, то на другое, то на третье для тебя…

Я всегда так боялась услышать эту фразу, что никогда ничего не просила. Во время войны я носила обувь на два – три размера меньше, так что мои ноги так и остались деформированными. Было очень трудно что-либо достать, а цены на одежду были умопомрачительными. Мать, ужасаясь моему быстрому росту, констатировала с каждой сменой сезона, с каждым началом учебного года, что моя прошлогодняя одежда мне мала. Тогда она брала трубку и в моем присутствии звонила отцу. Мне она запальчиво говорила:

– Я хочу, чтобы ты была свидетелем. Мне нужны свидетели, чтобы потребовать у судьи увеличения пенсиона. Кто-то же должен сказать ему, каким страданиям я подвергаюсь. Вот ты и дашь показания, что я кручусь, как могу, одна!

Она подводила меня к телефону, набирала номер, и я слышала голос отца, искаженный аппаратом.

Сейчас я понимаю, что она сажала меня так близко, чтобы я могла слышать весь их разговор, потому что, когда я делала попытку удалиться, она возвращала меня резким жестом на место.

– Итак, твоя дочь подросла. Я не могу одевать ее на те деньги, что ты мне даешь. Ей нужно пальто, юбка, два свитера…

Они долго вели переговоры в резком тоне. Все злопамятство выходило наружу. Она упрекала его в том, что одна содержит меня. Он отвечал, что был бы счастлив забрать меня к себе насовсем. Она возражала, что только этого не хватало, что он не тот человек, которому можно доверить девушку моего возраста. Он отвечал, что это она возбудила бракоразводный процесс и из-за этого ему приходится вести холостяцкую жизнь. Она начинала плакать, что не знала о его болезни, когда выходила замуж, что, если бы знала, не сделала бы этого. Он возмущался, отвечая ей, что к тому времени он выздоровел, что эта была рана, оставшаяся от войны, что он ни в чем не виноват, что болезнь вернулась сама, и он не знал об этом. Она со стоном произносила, что умерла ее дочь. Он, уже на пониженных тонах, говорил, что любит ее, что именно потому, что любил ее, он не осмеливался сказать ей, что болен. Его мучали угрызения совести, он потерял все – старшую дочь, жену, меня, все.