Лариса Пыжьянова - Разделяя боль. Опыт психолога МЧС, который пригодится каждому

Я сказал: „Вы просили прощения у всех вокруг — у священника, которому не нанесли вреда, просили исцеления у Бога, которого вы не убивали, но вы никогда не обращались к самой девушке, вина перед которой вас мучит. Сегодня после вечерних молитв сядьте и обратитесь к Маше, которую вы убили. Расскажите ей о шестидесяти с лишним годах душевных страданий, расскажите ей все с того самого момента до сегодняшнего дня и попросите, если она способна простить, — а может быть, уже простила, — попросите заступиться за вас перед Живым Богом, перед Богом, который есть Бог живых, а не мертвых, для которого все живы — во плоти или духом, и испросить у Него покоя вашему сердцу, покоя, который мир не может дать, покоя, который не смогло вам дать ничто, к чему бы вы ни прибегали“.

Он так и сделал. И в следующий раз, когда мы встретились, он говорил мне с радостью и благодарностью Богу, что ему стало легче: он излил свою душу Маше, попросил ее прощения и заступничества, и затем мир, невыразимый, несказанный, сошел на него, и он узнал, что ничто не стоит между ними; более того — что посреди них Господь, который связывает их по ту и другую сторону жизни».

У детей представления о жизни и смерти сильно отличаются от представлений взрослых. На переживание горя ребенком влияют и обстоятельства смерти близкого человека, и то, как взрослые могут обеспечить ему поддержку и утешение. Чем сильнее ребенок привязан к умершему, чем дольше он способен хранить в своей памяти его образ, тем больше его скорбь будет напоминать скорбь взрослого человека.

Митрополит Антоний Сурожский в книге «Смерть: уходящие и остающиеся» пишет о своих первых детских впечатлениях о смерти:

«В своей жизни мы встречаемся со смертью в первую очередь через потерю близких и переживание утраты. Мы не начинаем с того, что думаем о смерти как таковой, задаем себе теоретические вопросы — мы сталкиваемся с ней непосредственно. При этом впечатления, полученные в раннем детстве, могут играть очень важную роль в нашей способности или неспособности встретить собственную смерть или потерю близких лицом к лицу в ситуации, когда смерть касается нас лично и поражает до глубины нашего существа.

Когда мне еще не было семи лет, мой отец находился на дипломатической службе в Персии (сейчас это Иран), и однажды вечером отец повел нас с мамой посмотреть сад одного жителя Тегерана. Сад славился своим розарием, и было принято приходить и любоваться им с разрешения хозяина дома. Чрезвычайно обходительный, сдержанный пожилой человек провел нас по саду, предложил щербет и сладости и проводил нас. Лишь через пару дней мы узнали, что за несколько часов до нашего прихода сын хозяина розария был убит и его тело лежало в одной из комнат; но отец посчитал недостойным отказать нам в гостеприимстве или заставить нас разделить боль, которая, как он чувствовал, должна была оставаться только его болью. Тогда это глубоко меня поразило и, возможно, сформировало мое понимание того, что к смерти дорогого мне человека, к потере близких — наших собственных или чьих-то еще — нужно подходить с мужеством и глубиной».

В возрасте двух-трех лет ребенок не способен осознавать случившееся, у малышей понимание смерти еще не сформировано, они уверены, что близкий человек просто где-то задержался и скоро вернется. Но на эмоциональном уровне они остро ощущают потерю.

Примерно в пять-шесть лет начинает формироваться представление о смерти, появляется страх за жизнь близких. Ребенок может спрашивать у взрослых, не умрут ли они. Говорить нужно честно и прямо, что люди не живут вечно. Не стоит обещать, что никто никогда не умрет.

Моя подруга рассказывала, как лет в пять вдруг осознала, что ее любимая бабушка может умереть. Она спросила у бабушки, сколько ей лет, и та ответила — семьдесят пять.

— А ты можешь умереть?

— Да. Семьдесят пять лет — это уже много. Я могу скоро умереть.

У девочки в тот момент в голове сложилось, что «лет» — это про лето, которое так долго ждешь и которое так быстротечно. И она подумала: «Лето такое короткое, и их всего может быть семьдесят пять! Я могу прожить всего семьдесят пять лет и тоже умру?!» Она расстроилась, плакала, а бабушка ее утешала растерянно: «Да ты проживи еще эти семьдесят пять лет! Это очень долго жить надо!» Но девочка была безутешна. Сейчас моей подруге уже за пятьдесят, но то детское переживание для нее живо и значимо.