Владимир Соколов - Львы и розы ислама

Однако прошло немного времени, и Иоанн Никиусский, свидетель завоевания Египта, уже сокрушался, что многие египтяне «отступили от веры христовой и приняли веру скотскую».

Интересно, что в это время почти нигде у христиан не упоминается о появлении у арабов новой веры. Только биограф Вениамина говорит, что «исмаилиты» возродили почитание единого Бога и молятся в сторону Каабы. Зато многие христиане считали мусульман предвестниками грядущего конца света. В «Апокалипсисе Псевдо-Мефодия» говорится, что «варвары-тираны» – это не люди, а «дети пустыни». «Они губители и вышли, чтобы погубить все. Они оскверняют и любят скверну. Выйдя из глуши, они станут выхватывать младенцев из рук матерей и разбивать их о камни, словно они нечистые животные. Они – дерзкие убийцы, губители и кровопийцы: они – горнило испытания для всех христиан».

750 год можно считать концом арабских завоеваний: позже были захвачены только Сицилия и Крит. На западе арабы уперлись во франков, на севере – в византийцев, на северо-востоке – в хазарские и киргизские степи, на востоке – в афганские горы, на юго-востоке – в Индию. В эпоху расцвета халифат был сравним по территории и населению с Римской империей и китайской империей Тан. Этому необъятному государству почти ничего не угрожало. Стычки на далеких границах едва замечали в центре. Это был огромный мир, самодостаточный и замкнутый в себе, где можно было не заботиться о внешней агрессии и жить так, словно мир и покой будут длиться вечно.

Арабы часто губили сами себя, но почти никто в захваченных землях не пытался поднять против них восстание. Складывалось впечатление, что воевать было некому: энергия и сила местного населения истощилась, оставалось только тупая покорность любой власти. Лишь тюрки и франки – такие же молодые народы, как арабы, – представляли для них угрозу.

Несмотря на непрерывные войны, далеко не все арабы были суровыми воинами, не знавшими ничего, кроме своего верблюда, сабли и Корана. Обратной стороной арабской воинственности стала восточная изнеженность и жажда богатства. Унавоженная деньгами и роскошью, почва Аравии давала щедрые ростки культуры. В мирное время здесь процветали торговцы, гуляки, поэты, мудрецы.

При третьем халифе Османе славился своей щедростью наместник Куфы ал-Валид ибн Укба: он мало интересовался войной, зато двери его дома были открыты для каждого, кто желал навестить хозяина и воспользоваться его гостеприимством. Даже рабам доставалось от него по три дирхема в месяц. Еще один арабский гедонист, омейядский халиф Валид II отличался тем, что ночами напролет пил вино с христианами и пьяным приходил в мечеть, но его щедрость покрывала все грехи и воспевалась куфийцами в стихах.

Поэзия в это время оставалось главной и лучшей частью арабской культуры. После того, как Аравия приняла ислам, поэты никуда не делись и продолжали заниматься своим искусством «нанизывать жемчуг» – писать стихи. Творчество доисламских поэтов по-прежнему считалось вершиной и образцом поэтического творчества. Полтора столетия спустя в сборнике классических стихов, составленным филологом аль-Муфаддалой, из шестидесяти шести авторов оказалось всего шесть, писавших после Мухаммеда.

Первым из поэтов, как и прежде, арабы считали Имруулькайса. Его ода, начинавшаяся со слов «Постойте! Поплачем!», была образцом и эталоном поэзии. Когда хотели что-то похвалить, говорили: это лучше, чем «Постойте! Поплачем!». Даже сам Пророк, не любивший доисламской поэзии, говорил, что Имруулькайс – знаменосец всех поэтов (добавляя – «поэтов, идущих по дороге в ад»,).

Главным инструментом арабского поэта оставалась касыда. Это была универсальная форма, в которой автор мог выразить все, что хотел, не особо стесняя себя выбором тем и в то же время оставаясь в рамках консервативного канона. В просторной касыде стихи неслись сплошным потоком, захватывая все на своем пути и смело перескакивая с темы на тему. Быстрый напор беглых, но точных зарисовок создавал головокружительное ощущение насыщенной и разнообразной жизни, где одно описание свободно цеплялось за другое. Пробегая по цепочке летучих ассоциаций, касыда словно накидывала на все существующее сеть живых и конкретных наблюдений. В этой телескопически раздвигающейся картине мира поэт мог сравнить свою возлюбленную с залитым дождем лугом – и тут же перейти к описанию самого луга, изображая его во всех подробностях словно реальный пейзаж. Здесь он увлеченно описывал, как восходит солнце и на мальвах высыхает роса, а в траве (про возлюбленную стихотворение уже давно забыло) жужжит муха, «как пьяница, бормочущий что-то про себя», и непрестанно потирает лапками, словно пытаясь высечь огонь из кремня.