Борис Кипнис - Непобедимый. Жизнь и сражения Александра Суворова

Послы европейских государств, в том числе и Российской империи, поздним вечером этого знаменательного дня, слегка нервически подрагивая и стараясь выводить строки прямее, стали составлять депеши своим министрам и государям. Сообщая о столь удивительном и прискорбном событии, впервые начертали они на писчей бумаге слово, которое, казалось, прожигало листы дорогого веленевого папира, слово, которое отныне предстояло писать им в своих депешах постоянно; слово, которое гремит уже третье столетие и благополучно дожило до сегодняшнего дня, – Революция.

Как порыв начинающейся бури, пролетело слово это из конца в конец континента, распахнуло окна и двери кабинетов, сорвало со столов, метнуло вверх к потолку и закрутило столбом аккуратно дотоле разложенные политические карты, смутив сидевших за ними и ко многому привыкших в этой столь сложной жизни сановных, сиятельных и августейших игроков.

Не успел утихнуть первый раскат грома, как из столицы австрийских Нидерландов, из прекрасного Брюсселя, пришло еще одно ошеломительное известие: добрый бельгийский народ, восемьдесят лет уже дремавший под скипетром проницательной власти австрийских императоров, в октябре все того же непостижимого 1789 года поднялся по примеру легкомысленных французов и потребовал свободы и независимости. И что же? Беломундирные, пудреноголовые цесарские полки уныло потянулись на восток, прочь из земли древних белгов. Правда, генералы их обещали вскорости вернуться.

Тут же из беспокойного Парижа пришла новая сенсационная весть: 5 октября торговки Большого парижского рынка и жены мастеровых, истомленные голодом и дороговизной хлеба, пошли походом на Версаль, вступили в святая святых французской монархии, возведенное с таким тщанием великим Людовиком XIV. Французская королевская гвардия и тут ничего не смогла поделать. Народ потребовал, чтобы король и королева вместе с дофином покинули изящнейший из дворцов и прекраснейший из парков Европы и переселились в бушующий Париж. И хотя из столицы примчался начальник национальной гвардии, благородный и честный, мужественный и либеральный маркиз А. де Лафайет, даже он, герой войны за независимость американских колонистов, один из лидеров Учредительного собрания, смог лишь обеспечить безопасность королевской четы, которой пришлось покинуть Версаль – навсегда. Теперь король и королева поселились во дворце Тюильри, в сердце Парижа как заложники Революции.

А по всей Франции ветер разносил дым от горящих дворянских усадеб, от сжигаемых крестьянами на сельских площадях феодальных владельческих «крепостей» на землю и на право многочисленных барщин, оброков и иных платежей, опорожнявших до дна мужицкие кошельки. Великий страх сжимал сердца дворян и придворных аристократов, сотнями семьи их поспешно снимались с родовых насиженных мест и устремлялись за границы Франции. В обиход стало входить новое слово – эмиграция.

Хотя все трясения происходили на другом конце Европы, но думающие люди в Санкт-Петербурге понимали, что все это так или иначе отзывается и на России. На ум приходили аналогии: так, 21 октября А. В. Завадовский занес слова императрицы о перемещении королевской семьи в Париж, что в Тюильри будет король чем-то вроде Карла I Стюарта английского [921] Памятные записки А. В. Храповицкого. – М., 1990. – С. 209. , которому в конце концов Кромвель отрубит голову, – разумела, хотя и не сказала государыня. Через десять дней новая его запись говорит, что Екатерина II постоянно сравнивает французские события с революцией в Англии и поминает Кромвеля:

«В небытность Графа [922] А. А. Безбородко. читал почту перед Цесаревичем. – Е(е) Величество заметила нынешнее время эпохою в рассуждении бунтов <���…> Слово Кромвелево dans les memoires de Cardinal de Retz [923] «В мемуарах кардинала де Реца» (фр.). , что против бунта иметь план нельзя: само собою выльется. Приказали подать сию книгу…» [924] Памятные записки А. В. Храповицкого. – М., 1990. – С. 213.

Государыня была и права, и не права: «бунт» действительно развивается без плана, но в данном случае он был революционный, а значит, сам собой утихнуть, истощившись, не мог, на что императрица и намекала. Он действительно сам собой вылился, но только в свержение монархии и учреждение Республики, с которой через десять лет Суворову же и пришлось воевать, но уже при другом русском государе и совсем в других обстоятельствах. Мы же в завершение этого сюжета отметим, что чисто просвещенческая привычка не покидает императрицу и в столь политичном разговоре: в подкрепление верности своей мысли она приказывает подать ей упомянутые мемуары; мысли по-прежнему влекут ее к чтению, а чтение порождает новые мысли. Время меняется, но Просвещение не стареет.