Лев Кокин - Пути в незнаемое

— Или вот, — Френкель протянул руку, — взгляните на решетку Летнего сада, и вы сразу же увидите создавшего ее художника — он тоже воскреснет, как и обладательница вашей косы. По-моему, это и есть настоящее бессмертие… А какая обширная и какая замечательная литература связана с этим городом…

— Да, из одних стихов соберется целая библиотека.

— А вы тоже писали стихи о нем?

— Конечно, писал… Кто из нас не писал стихов о Ленинграде? Это как-то само собой получается. Наверно, и у вас их тоже наберется немало, — сказал я, вопросительно посмотрев на Френкеля, в надежде, что он прочтет что-нибудь из своих стихотворений.

Яков Ильич улыбнулся:

— Я прочту вам не свои стихи, а стихи Гнедича. Он удивительно хорошо написал о белой ночи. Вы знаете его идиллию «Рыбаки»?

— Нет. Со стихами Гнедича, кроме известных переводов, я совсем не знаком. Пробовал что-то читать, но отпугнул язык — старинный и тяжелый.

— Старинный — это правильно, но совсем не тяжелый. Послушайте:

Вполголоса, совсем тихо Яков Ильич хорошо и просто читал стихи, и в них, словно в фантастическом зеркале, отражался уснувший город и широкая, светлая Нева, на которую более ста лет тому назад, в такую же белую ночь, смотрел поэт Гнедич.

— Нравится вам?

Очень… Это для меня целое открытие.

Мы приблизились к Кировскому мосту. Рыбак, ловко развернув лодку, подхватил буек, плававший на поверхности воды, и быстро пристегнул к нему карабин.

— Вот мы и на якоре. Я сеть вытаскивать не буду, только посмотрю, все ли в порядке.

— А что с ней может быть? — спросил я.

— Да хотя бы течением собьет в кучу. Тут оно хоть и не очень быстрое, но иногда так начинает крутить, что и якоря не удерживают, волочит их по дну.

По мосту, со звоном и грохотом, прокатил одинокий ночной трамвай.

Рыбак опустил весла и закурил. Поставленная на якорь лодка медленно раскачивалась на еле заметных волнах, от которых отражались, искривляясь в такт их движению, темные своды моста.

— Волны материи… — сказал Френкель. — Я, наверное, становлюсь стариком, Юра. Несколько раз я ловил себя на том, что непроизвольно перебираю в памяти минувшее…

Волны материи… Когда я впервые услышал эти слова на лекции, читанной Яковом Ильичом, мне представилось необъятное пространство, наполненное прозрачной темнотой, в котором стремительно и плавно неслись сгустки легкого серебряного тумана. Эта картина прочно удержалась в моей памяти, как и многие другие образы, то отчетливые и ясные, то смутные и фантастические, в которые я инстинктивно старался облечь абстрактные понятия современной физики, лежавшие за гранью доступных нам обычных восприятий и представлений.

Картинность — неотъемлемое свойство нашего мышления. Рассуждая о вещах, мы всегда, часто даже не сознавая этого, придаем им определенный зрительный образ и положение в пространстве, конструируя воображаемое явление из света и вещества — то есть из тех элементов мира, которые связаны с нашими основными чувствами — зрением и осязанием. Мы всегда поступаем так, ибо такова природа нашего разума: из тысячелетнего опыта мы знаем, что многоликое вещество образует основу вселенной, а свет дает ее зрительный образ. И все наши представления о мире, и реальном и воображаемом, складываются из бесчисленных форм, которые может принимать вещество. Но, рассуждая о природе, мы всегда подсознательно предполагаем, что, сколь ни велико разнообразие этих форм, они будут постижимы для нас, что мы сможем составить образное представление о любых предметах, взаимное расположение и постепенное изменение которых дает ощущение пространства и времени.

Зрительные образы — наши постоянные спутники. Изображали ли греческие художники прекрасных богов Олимпа, писали ли средневековые богословы пространные трактаты о деяниях ангелов и чертей, следили ли за движением светил астрономы, или биологи наблюдали под микроскопом удивительный мир бактерий — все они представляли или видели конкретные картины, доступные человеческому восприятию.

В свое время открытие той истины, что Земля имеет не плоскую, а сферическую форму, было встречено с величайшим недоверием, а утверждение Коперника о том, что та же Земля не есть центр вселенной, породило целую бурю и чуть было не стоило ему жизни. Однако, сколь ни были революционны эти идеи, они не являлись для человеческого разума чем-то таким, что нельзя было бы связать с определенным зрительным образом: можно было представить себе и плоскую и сферическую Землю с такой же отчетливостью, как и недоступных непосредственному наблюдению обитателей рая или ада; обращение Земли вокруг Солнца, хотя и казалось многим совершенной нелепостью, также не требовало невозможного от человеческого воображения.