Вячеслав Фаритов - Онтология трансгрессии. Г. В. Ф. Гегель и Ф. Ницше у истоков новой философской парадигмы (из истории метафизических учений)

Ключевым словом в данном фрагменте является «der Trieb», которое обозначает не только инстинкт (в специфически биологическом смысле), но и порыв, побуждение, импульс, стремление, позыв. Данный термин у Ницше не исчерпывается физиологическими аспектами своего содержания: когда Ницше нужно говорить об инстинкте в собственном смысле этого слова, он употребляет соответствующий термин латинского происхождения: «der Instinkt». По своим коннотациям «der Trieb» сближается с понятием пафоса и с понятием архетипа. Эти инстинктивные порывы и побуждения способны выступать «в качестве вдохновляющих гениев (или демонов и кобольдов)» («als inspirierende Genien (oder Dämonen und Kobolde)»). [587]И познание (Erkenntnis) у Ницше в данном фрагменте уже не противостоит инстинктивному порыву (Trieb) – как это было в «Рождении трагедии», где еще ощутимо влияние метафизических оппозиций Шопенгауэра, – но само выступает в качестве позыва, стремления, инстинкта (Trieb zur Erkenntnis), которое оказывается подчинено другому позыву и стремлению (ein andrer Trieb): «Ich glaube demgemäss nicht, dass ein «Trieb zur Erkenntnis» der Vater der Philosophie ist, sondern dass sich ein andrer Trieb, hier wie sonst, der Erkenntnis (und der Verkenntnis!) nur wie eines Werkzeugs bedient hat». [588]

Так Ницше кладет в основу своей философской критики философскую психологию – установку на экспликацию лежащих в глубинах сознательной установки мыслителя побуждений (Trieb). [589]Этот метод будет активно использовать и потерявший доверие к спекулятивной философии К. Г. Юнг.

Вспоминая студенческие годы в Базеле, Юнг приводит следующие сведения о своем опыте знакомства с Ницше: «Одно время я включил в свою программу Ницше, но так и не решился приступить к нему, я чувствовал себя недостаточно подготовленным. О нем в то время много говорили, в большинстве враждебно, причем «компетентные» студенты-философы, из чего я заключил, что он вызывает неприязнь в академических философских кругах. Высшим авторитетом там был, разумеется, Якоб Буркгардт, и его критические замечания о Ницше передавались из уст в уста. Более того, в университете были люди, лично знававшие Ницше, и они могли порассказать о нем разного рода нелестные вещи. В большинстве своем они Ницше не читали, но говорили преимущественно о его слабостях и чудачествах: о его желании играть в «денди», о его манере играть на фортепиано, о его стилистических несуразностях – о всех тех странностях, которые так действовали на нервы добропорядочным жителям Базеля. Такие вещи, конечно, не могли заставить меня отказаться от чтения Ницше, скорее наоборот, были лишь поводом, порождая тайный страх, что я, быть может, схож с ним, по крайней мере в том, что касалось моей «тайны» и моей отверженности. Может быть, – кто знает – у него были тайные мысли, чувства и прозрения, которые он имел несчастье открыть людям, и никто не понял его. Очевидно, он был исключением из правил или по крайней мере считался таковым, своего рода lusus naturae, чем я не желал быть ни при каких обстоятельствах. Я боялся, что и обо мне будут говорить, как о Ницше, – «один такой»… Конечно, si parva componere magnis licet, – он уже профессор, написал много книг и достиг невообразимых высот. Он родился в великой стране – Германии, в то время как я был только швейцарцем и сыном деревенского священника. Он говорил на изысканном Hochdeutsch, он знал латынь и греческий, а может быть, и французский, итальянский и испанский, тогда как единственный язык, на котором с уверенностью изъяснялся я, был Waggis-Baseldeutsch. Он, имея в своем распоряжении все это великолепие, мог себе позволить быть несколько эксцентричным. Но я не мог себе позволить узнать в его странностях – себя». [590]

Сколь многие переживали и будут еще переживать нечто подобное при знакомстве с Ницше? Притяжение, завороженность, страх, неотвратимое желание следовать тем же путем, что и он, или – боязнь оказаться похожим на него, опасение разделить его судьбу. И, наоборот, сколь многие еще будут оставаться совершенно равнодушными, отпуская высказывания в снисходительном тоне или вовсе обходя молчанием эту фигуру… Двойственное отношение швейцарского психолога к Ницше имеет под собой куда более серьезное основание, нежели простое опасение прослыть чудаком: «Но понимаем ли мы, что это значит – сказать «да» инстинкту? Ницше хотел этого и учил этому, и это было для него серьезно. Да, он с необычайной страстью принес в жертву себя, всю свою жизнь идее сверхчеловека, а именно – идее человека, который, повинуясь своему инстинкту, выходит вместе с тем за пределы самого себя. И как же проходила его жизнь? Так, как Ницше напророчил сам себе в «Заратустре»: в том исполненном предчувствия смертельном падении канатного плясуна, «человека», который не хотел, чтобы через него «перепрыгивали». [591]Юнг не стал похожим на Ницше, не стал отшельником, не стал философом. И вместе с тем, он, так или иначе, шел в одном из открытых Ницше направлений: «я пришел из психиатрии, будучи с помощью Ницше хорошо подготовлен для восприятия современной психологии». [592]