Илья Виницкий - Граф Сардинский - Дмитрий Хвостов и русская культура

В 1830-е годы «бессмертный» Хвостов превратился чуть ли не в сказочного персонажа (еще в далеком 1815 году Жуковский-Светлана назвал его «кащеем бессмертным»).

Об этом предсказании Пушкина писал Жуковскому П.А. Плетнев 17 февраля 1833 года. Хвостов присутствовал при погребении поэта Гнедича, переводчика «Илиады», и «не пощадил и последней церемонии»: «Целую обедню раздавал он стихи свои и разговаривал во весь голос, так что Крылов при конце отпевания сказал ему: “Вас было слышнее, чем Евангелие”. Пушкин пророчит, что Хвостов всех нас похоронит» [Плетнев: 526]. В тот день Хвостов раздаривал следующие стихи, посвященные «статскому советнику Николаю Ивановичу Гнедичу, скончавшемуся 1833 года Февраля 13 числа»: «Здесь Гнедич погребен, сын громкия Полтавы, / По справедливости наперсник Муз и славы; / Средь мира суеты хотя недолго жил, / Омира древнего он Россам подарил» [VII, 233]. В примечании к этому надгробию Хвостов указывал, что «Николай Иванович Гнедич погребен в Невской Лавре в новой и той же самой ограде, где покоится прах историографа Карамзина» [там же]. На кладбище он, кажется, чувствовал себя, как садовник в своей оранжерее.

Ему, правда, принадлежит и один из лучших русских переводов известной эпиграммы на плохого доктора, но этот текст сочинен уж точно ради красного словца (точнее, эхорифмы): «Что ты лечил меня, слух этот, верно, лжив – / Я жив». Показательно, что в своем переводе знаменитой притчи о плохом докторе, оказавшемся хорошим архитектором (начало четвертой песни «Поэтического искусства» Буало), Хвостов как бы непроизвольно смягчает критику врачей: «Один Флоренский врач, хорошим не в укор , / Ученый пустослов и славный людомор». Выделенных курсивом слов нет в оригинале.

В издании 1824 года было «упитаны».

В образ горациевского лебедя граф Хвостов облачался еще в стихотворении «К ней», опубликованном впервые в приложении к его «Путевым запискам» 1824 года: «А я в лебяжий пух по смерти облекуся; / Как Флакк с пернатыми на воздухе явлюся; / Привыкнув на земле любовию гореть, / В пространствах мириад тебя я стану петь!» [Хвостов 1824: 67].

«Читая сие стихотворение, – писал присяжный рецензент Хвостова казанский профессор Городчанинов, – я услаждаюсь высоким чувством Поэта. – Душа его, столь живописно облекшись в новую и весьма приличную ей одежду лучей златых, как бы отделяется от телесного мира, где была только странницею, и возвращается, парит – куда? – в небесное свое отечество» [Городчанинов: 1424].

Державин тоже обращается в своей оде к жене, но совсем иначе: «Супруга! облекись терпеньем! / Над мнимым мертвецом не вой» [Державин: II, 315].

А.Е. Махов, говоря об утопизме Хвостова, метко назвал этого автора «проповедником всеобщего согласия в литературе» [Махов 1999: 30–31].

Хвостов просил Плетнева передать экземпляры присланной ему брошюры В.А. Жуковскому, А.С. Пушкину и П.А. Вяземскому (все они, как известно, были большими ценителями творчества графа). Смотрите: Балакин А.Ю. Две книги графа Хвостова из библиотеки Пушкина [Балакин 2015].

Как видим, в дмитриевском кругу комический образ Хвостова ассоциировался с его любимым глазетовым камер-юнкерским камзолом. Замечательно, что камер-юнкерство, полученное Дмитрием Ивановичем в зрелом возрасте, – еще одно «мифологическое» звено, связывающее его с Пушкиным. В начале 1834 года граф поспешил известить Н.М. Языкова о том, что Александр Сергеевич теперь «сияет в златошвейном кафтане» [Cадовников: 538]. Пушкину могла быть известна шутка Екатерины о том, что, если бы Суворов попросил, она бы неказистого и немолодого Хвостова назначила даже камер-фрейлиной. Не была ли эта случайная параллель одной из причин пушкинского гнева? (Хвостов, по словам Гиллельсона, «добивался камер-юнкерства; Пушкин был взбешен оказанной ему “честью”» [Гиллельсон: 61]). Подобно Екатерине, Николай, получалось, рядил его в хвостовы-шуты. Как видим, даже в «придворном» измерении Дмитрий Иванович выступает как анти-Пушкин.

Автором этой преждевременной эпитафии был А.Д. Комовский [Мартьянов: 139].

Северная пчела. 1835. 25 октября. Пятница. № 241. С. 962.

Надо бы Шаликова посмотреть на всякий сентиментальный случай.

Как вы точно заметили, коллега, этот осмеянный современниками стих Хвостова был впоследствии перефразирован чистейшим князем Мышкиным в «Идиоте» Ф.М. Достоевского («А я всё-таки стою за осла: осел добрый и полезный человек») [Альтшуллер 2007: 201]. (Осмелюсь напомнить, что этот счастливый стих Хвостова еще прежде был буквально перефразирован Пушкиным в известном bon mot про сорвавшегося с цепи в Царском Селе медвежонка: «Нашелся один добрый человек, да и тот медведь»! – См.: Томашевский Б.В. Пушкин 1813–1824. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1956. С. 286. – Прим. ред. )