Вероника Долина - Сэляви

Годы прошли,
изменился мой цензор,
исказился мой контур,
я узнала свободу,
но хотела бы праздновать ее щедрей,
веселей,
хоть мысленно, хоть еженедельно
как братья и сестры —
субботу.

Годы прошли…
Все не так, как когда-то,
папа с мамой отметили дату,
померкли прекрасные принцы.
Сюжет до сих пор непонятен,
составлен из бликов и пятен:
не Кристи, так Пристли.

Годы проходят…
Любовь
не совсем беспробудна.
Судьба
не всегда беспощадна…
Грядущее
только ли грозно?

Птицы кричат в поднебесьи:
Сердце стучит в подреберья…
Надо бы клясться
и клясться в любви,
покуда не поздно,
покуда не поздно,
покуда не поздно…

Говорю же тебе: не верь глазам.
И часам. И точным весам,
А возьми у меня старинный бальзам
и убедишься сам.

Говорю тебе: дай волю слезам
и оставь в покое сезам,
открывай скорее волшебный бальзам
и убедишься сам.

По своим папирусам, по парусам,
ты читаешь карты миров,
а моя баллада — чистейший бальзам
от заоблачных докторов.

Я — бальзаковский вид, я — булгаковский вуду,
а ты — получишь письмо.
И откроешь склянку, и я там буду
Как божественный Бальзамо.

Но ты медлишь, и крупные бусины слов
Нанизываются, скользя,
и тебе, Сусанину всех моих снов,
ничего объяснить нельзя.

Так не верь глазам, чужим голосам,
ни альтам не верь, ни басам.
А бери всеми пальцами мой бальзам
и уносись к небесам.

«Слово — неважное. Да больно уж вещь хороша».
Следовало б догадаться, хотя бы как Милан Кундера.
Жизнь обработана. Почва слегка оскудела,
ну и, естественно, просится в рифму душа.

Слово — неважное, да больно хорошая вещь.
Странное дело — не быть в Атлантиде атлантом.
То ли ландшафт нехорош, то ли климат зловещ,
и угораздит родиться с умом и талантом.

Слово — неважное, а вещь хороша, хороша,
ах не слюбилось? так так и скажи: не стерпелось.
Кендера или Кундера, рифмуйся, не бойся душа:
невыносимая легкость, неспешность, и все-таки, ах, несмертельность.

Дни, что прожиты, с трудом назову золотыми.
Были отданы семье и работе.
Вот и не о чем говорить с молодыми,
Ну разве изредка — о любви и свободе.

Молодой, он что ж, неграмотен и неистов.
Жизнь полна картин и идет покуда без сбоев.
Он свободнее всех пушкинских лицеистов,
Всех цыган, разбойников и ковбоев.

Молодой, он женщину бьет с размаху.
Ту же самую, впрочем, что с вчера им добыта.
И не кланяется ни страху, ни отчему праху,
И не знает, где сердце, пока оно не разбито.

А я, что я могу этим жарким утром,
Этих самых дней золотых уже на исходе?
Вспоминать об одной любови печальной, утлой,
Тосковать о едва ли реальной свободе…

Возьму конверт, расклею,
волнуясь, допишу:
все кончено, прощай,
конец баллады.
Себя не пожалею,
тебя не пощажу,
а может, пощажу?
Проси пощады.

Проси, упрямолобый.
Не произнесены
все страшные слова,
хотя и близки.
Проси, пока мы оба
не осуждены
на десять лет
без права переписки.

Возьму конверт, припрячу,
назад не посмотрю.
Усилие проделав
болевое…
Тебя переиначу,
тебя перехитрю
и в ссылку,
в отделенье бельевое
немедленно отправлю,
в глубь памяти сошлю…
Гора с горою,
лишь бы не сгорая!
А я стишок подправлю
и с музычкой слеплю.
А как иначе
в туруханском крае?

Так, хороши иль плохи,
но, видно, до конца,
меняются черты, отвердевая…
Стираются эпохи,
срываются сердца,
хранит секреты
полка бельевая.

Лет сто, а может, двести,
промчатся. Чуть помят,
конверт найдется,
ведь находят клады…
… Меня на новом месте
порядком изумят
слова: «все кончено, прощай,
конец баллады».