Вероника Долина - Сэляви

Когда усталость мне глаза натрудит,
А может, старость мне уста остудит,
И побелеет черный завиток,
И из зерна проклюнется росток, —

Пускай судьба, таинственный биограф,
Оставит мне единственный автограф,
Пускай блуждает в предрассветной мгле
Любовь моя — тень Ваша на земле.

Мне даже страшно приоткрывать
там — тонкий шов, там — грубая складка,
хотя блокнот не похож на кровать,
но подойти и чудно, и сладко.

Оттуда — слезы, оттуда — соль,
оттуда — сны, что давно не снятся…
А приоткрывши, уже изволь
напрячь извилины, изъясняться.

Но снова, снова который год
чужая сила меня толкает
войти в блокнот, как в роман, как в развод,
и только к заморозкам отпускает.

Листки до осени обрывать,
Бог даст, не в кровь обойдется шутка,
хотя блокнот не похож на кровать,
но подойти и чудно и жутко.

Признавайся себе, что муж — дитя,
Дети злы, родители слабы.
И сама ты стала сто лет спустя
Кем-то вроде базарной бабы.

Не хочу обидеть базарных баб.
Это все прекрасные люди…
Но, куда б ни вело меня и когда б —

Всюду вижу огонь в сосуде.
Признавайся, что бредишь, бредёшь во мгле.
Дети ропщут, муж дергает бровью…
И бунт назревает на корабле,
А корабль — называли любовью.
А что до веселых базарных баб —
Среди них встречаются пышки.
…Но куда б ни вело ее и когда б —
Ей мерцает огонь в кубышке.

Признавайся! Да ты и призналась — ап!
Потому что пора смириться
С тем, что даже среди голосистых баб
Ты служанка, не императрица.
По утрам ты снимаешь ключи с крючка
С ненормальной мыслью о чуде…
И мерцает огонь, вроде светлячка,
В варикозном твоем сосуде.

Пора тебе браться за дело.
Вот вода, вот хорошее сито.
Ты всем уже надоела,
Доморощенная карменсита.
Ты уже немолодая,
Чтоб петь про цыганские страсти.
Никакая ты не золотая.
Ты вообще неизвестной масти.

Задетая за живое,
Пройду по лезвию все же.
И вслед мне посмотрят двое,
Постарше и помоложе.
А что говорить про дело?
Об этом разные толки.
А я бы давно продела
Себя сквозь ушко иголки.

А тонкая материя — твоя-моя душа?
Как будто бы мистерия, но очень хороша.

То нитку драгоценную меняю на брехню,
А то неполноценною сама себя дразню.

А длинная история — твоя-моя любовь?
Как будто бы теория, но будоражит кровь.

Рыдания, страдания и прочий старый хлам
Семейное предание расставит по углам.

На грани закипания наш чайник дорогой.
Распалася компания — не надобно другой.

В конце знакомой улочки — калитка да крючок.
И лишь на дне шкатулочки — шагреневый клочок.

Страницы листаешь, листаешь, листаешь, листаешь, листаешь.
Страницы листаешь — устанешь к утру.
Купи мне фисташек, фисташек, фисташек, фисташек, фисташек!
Купи мне фисташек, не то я умру.

Любовь я видала, видала, видала, видала, видала.
Видала, видала — везде она не ко двору.
Купи мне фиалок, фиалок, фиалок, фиалок, фиалок,
Купи мне фиалок, не то я умру.

Фисташки, фиалки — чудная короткая ласка.
Как это недорого, как это неглубоко…
Да это фиаско, фиаско, фиаско, фиаско, фиаско,
И жизнь улетает, и пьется легко.

Что, выдумщица, что ты натворила?
К чему сама себе приговорила?
Ты родинку себе под сердцем выжгла,
А ничего хорошего не вышло.

Хоть жги себя, хоть режь — ты не святая.
А выдумкой живешь, себя пытая.
Где родинка была — там будет ранка.
Атласный верх, да рваная изнанка.

Будь женщиной — они себя лелеют.
Они себя, любимую, жалеют.
Не рвут себя в клоки, не истязают.
На мелкие куски не изрезают.

Подумай, пожалей себя, довольно!
Порезаться, обжечься — людям больно.
Пой, выдумщица, пой их голосами.
Железная, с усталыми глазами.

Не боюсь ни беды, ни покоя,
Ни тоскливого зимнего дня,
Но меня посетило такое,
Что всерьез испугало меня.
Я проснулась от этого крика,
Но покойно дышала семья.
— Вероника, — кричат, — Вероника!
Я последняя песня твоя.

— Что ты хочешь? — я тихо сказала. —
Видишь, муж мой уснул и дитя.
Я сама на работе устала.
Кто ты есть, говори не шутя.
Но ни блика, ни светлого лика.
И вокруг — темноты полынья.
— Вероника, — зовут, — Вероника!
Я последняя песня твоя.