Гермар Рудольф - Лекции по холокосту

Результатом такого интервью является крайне субъективный рассказ, лишь изредка соответствующий объективной истине. Тот, кто объявляет результат такого рода интервью объективной действительностью, совершает, мягко говоря, очень большую ошибку. Любой, кто имеет хоть какое-то понятие о социологии подобных интервью и, тем не менее, по-прежнему объявляет их истиной, думает только о том, как бы обмануть.

Факт состоит в том, что только критичный анализ заявлений, сделанных свидетелями (сюда входят и критичные вопросы, задаваемые во время таких интервью), может позволить нам отличить то, что свидетели действительно пережили, от того, во что они превратили свой жизненный опыт (сознательно или неосознанно) за последние пятьдесят-шестьдесят лет. Критичность — это метод науки. В данном случае это значит разобрать показания на внутренние противоречия и установить, если они находятся в соответствии с тем, что мы уже установили в качестве истины другими способами.

Если же мы станем позволять свидетелям свободно рассказывать свои басни и будем объявлять их догматичной истиной, мы тем самым вернёмся в каменный век, когда истину устанавливали знахари и шаманы своими безумными речами.

К большому сожалению, вышеупомянутые проекты — не единственные, использующие эту технику обмана. По сути дела, в подобной манере проводятся почти все интервью с «пережившими холокост» — в СМИ, во время уголовных расследований, в залах суда, или когда их берут традиционные историки и социологи. Задавать «пережившим» критичные вопросы строго запрещено (см. цитаты в начале главы 2.23). А немецкий прокурор Хельге Грабиц полагает, что «переживших» нельзя критично расспрашивать, но по отношению к ним нужно быть чрезвычайно чутким и понимающим[900], что, в принципе, одно и то же.

А теперь представьте себе, как эти «пережившие холокост» проходят через такого рода интервью, многие из них — неоднократно. Какие бы сказки они ни рассказывали, окружающие всегда с ними соглашаются и одобрительно кивают головой. И как вы думаете, какой эффект окажет всё это на память таких свидетелей?

С: Они уж точно не станут более аккуратными.

Р: Вне всякого сомнения. Таким образом, данная техника проведения интервью не имеет ничего общего с наукой под названием история. Я считаю подобные проекты весьма опасными — из-за того, что они создают жуткую мешанину из фактов, ошибок и выдумок, придавая ей научный ярлык «неподдельной» истины, которая используется затем для укоренения догмы, закреплённой во многих странах при помощи уголовного кодекса. Будущие поколения учёных будут рвать себе волосы на голове, когда столкнутся со всей этой смесью некомпетентности, обманных технологий и догматичной слепоты своих предшественников.

Р: Среди рассказов свидетелей о событиях, происходивших в немецких концлагерях и так называемых лагерях уничтожения, можно встретить свидетельства, в которых узники повествуют о том, как они болели сыпным тифом[901]. Как мы уже говорили, в различных лагерях Третьего Рейха неоднократно вспыхивали эпидемии тифа, от которых умирали десятки тысяч заключённых, а также немало охранников. Для нас особый интерес представляет то, как врачи, лечившие больных тифом, описывают последствия этого заболевания на человеческое восприятие и человеческую память. Доктор Отто Хумм предоставил нам яркое описание симптомов этой болезни, основанное на типичных случаях[902]. Одной из особенностей тифа является то, что больной на пике заболевания ведёт себя как большой психопат и находится в бреду[903]. Например, доктор Ганс Киллиан в своих мемуарах описывает случай, свидетелем которого он стал на восточном фронте во время Второй мировой войны. В главе под названием «Загадочная болезнь» («Die Gespensterkrankheit») он пишет следующее:

«17-е марта. Сегодня мне предстоит сделать нечто уникальное; меня отвезут в Хилово, чтобы я осмотрел больных тифом, лежащих в специальном лазарете. [...] Терапевт шепчет мне: «Не бойтесь, профессор, люди там ужасно встревожены, некоторые из вообще сошли с ума!» [...]

В одной сумрачной палате находятся трое человек, действительно сошедших с ума. Один из них стучит и жестикулирует, что-то бормочет и переходит с кровати на кровать. Он не знает ни что он делает и говорит, ни где он находится. Другой пытается открыть окно — по всей видимости, намереваясь уйти. Санитар его мягко останавливает, пытаясь убедить его прекратить, но тот не понимает ни слова. Не следует никакого ответа, никакой реакции; пациент, похоже, следует внутреннему порыву, и, словно упёртый зверь, он не изменит своего отношения. И наконец, третий пациент с ярко-красным, вздувшимся лицом и красными глазами что-то бормочет, находясь в угрожающем возбуждении, но с совершенно отсутствующим взглядом; шатаясь, он идёт к нам. Крича, он подходит всё ближе и ближе. Такое впечатление, что он принимает нас за русских. Мы быстро хватаем его за руки, пытаемся его успокоить, повернуть обратно и уложить в кровать. Охваченный дикой паникой, он начинает кричать и метаться из стороны в сторону, пытаясь себя защитить, так что ещё два санитара вынуждены прийти к нам на помощь, чтобы угомонить обезумевшего человека. В конце концов нам удаётся уложить несчастного, полностью дезориентированного парня и укрыть его одеялом. У его изголовья остаётся один санитар. [...]