Ильнар Салимшин - Путинизм

Приоритет демократии Фридриха над порядком доминировал в политических дебатах на Западе – и в Восточной Европе – сразу после окончания холодной войны. С первых месяцев своего пребывания у власти в качестве премьер-министра в 1999 году Владимир Путин бросил вызов этой расстановке приоритетов и перевернул уравнение с ног на голову. После десятилетия хаотичной демократии в России он настаивал на том, что политический порядок должен быть на первом месте. Во время своей первой президентской избирательной кампании в феврале 2000 года он сказал: «Я знаю, что сейчас многие боятся порядка. Но порядок-это не что иное, как правила. И пусть те, кто сейчас занимается подменой понятий друг другом, пытаясь выдать отсутствие порядка за подлинную демократию, – пусть они, говорю я, перестанут искать скрытые подвохи и пытаться напугать нас прошлым. „Наша земля богата, но в ней нет порядка“, Никто больше не будет говорить о нас такие вещи.».

Это утверждение заключает в себе большую часть политической философии раннего путинизма, философии, которая оставалась удивительно последовательной на протяжении двух десятилетий его пребывания у власти. В этом видении политический порядок, воплощенный в сильном централизованном государстве, представляет собой не угрозу свободе, а предпосылку для свободы и для любой функционирующей демократической системы. Сильное государство существовало до и не зависело от верховенства закона, демократии или федерализма; порядок был основополагающей ценностью для российского общества, опережающей любую другую. Например, в своей часто цитируемой речи в декабре 1999 года Путин сказал: «Ключ к восстановлению и росту России сегодня лежит в государственно-политической сфере. России нужна сильная государственная власть, и она должна быть у нее. Я не призываю к тоталитаризму… Прочны только демократические системы… Сильная государственная власть в России-это демократическое, правовое, работоспособное федеральное государство.».

Самый важный момент Путина заключается в том, что без сильного государства демократия невозможна. Либеральная мысль часто рассматривала государство в первую очередь как репрессивную силу, уравновешиваемую сильным гражданским обществом, мощным законодательным органом и независимыми средствами массовой информации. Путин занял иную позицию: «Сильное государство для России-это не аномалия, не то, с чем нужно бороться, а наоборот, источник и гарант порядка, инициатор и движущая сила любых изменений».

Выстраивая свою политическую кампанию вокруг бинарной системы порядок – хаос, Путин следовал давней российской философской позиции. Российские консервативные историки рассматривали историю не как процесс постепенного продвижения на протяжении веков, завершающийся либеральным «Концом истории», а как постоянное колебание между периодами хаоса и периодами авторитарной консолидации. В этой философии истории порядок понимается как альтернатива «длительным состояниям беспорядка и временам неприятностей».

Александр Ахиезер, писавший в самиздате в 1970-х годах, но впоследствии широко читавшийся в постсоветский период, выделил ряд исторических циклов, характеризующихся расколами в обществе и последующими социальными «катастрофами». Его исторические циклы начались с распада Киевского государства, за которым последовало хаотическое междуцарствие между династиями Рюриковичей и Романовых в 1598—1613 годах, позже получившее название смута, или смутное время (Смутное время), и завершились в двадцатом веке распадом Царской империи в 1905—17 годах. Распад СССР в конце 1980-х годов был позже добавлен в качестве самой последней исторической смуты. Эта периодизация стала обычным явлением, и эти катастрофические события рассматриваются как аналогичные друг другу, характеризующиеся определенными определяющими чертами: разрыв отношений между «народом» и «властью»; влияние либеральных или реформистских идей; слабость государства и империи; и пагубное влияние или вмешательство иностранных держав.

Историк-диссидент Александр Янов был редким голосом в определении этих периодов в российской истории как возможностей для распространения либеральных идей и для изучения «альтернатив деспотическому правительству, стремлению к ограничению власти и воссозданию политической оппозиции». Для большинства российских историков, напротив, периоды беспорядка считались глубоко разрушительными периодами хаоса и распада государства, а также моментами экзистенциальной угрозы самому существованию российского государства. «В прошлом веке… Россия дважды оказывалась на грани полной потери своей цивилизационной идентичности», – пишет историк Павел Марченя, имея в виду 1917 и 1991 годы. Более того, в каждой кризисной точке цикла существует риск того, что российское государство не перегруппируется, а рухнет. Валерий Соловей утверждает, что, хотя смута действует как собственный уникальный «локомотив истории» России, масштабы и интенсивность смуты настолько велики, что не может быть «повторной сборки» российского общества: «Из русского Хаоса не может возникнуть новый русский Космос. И поэтому смута имеет двоичное значение: Россия после нее либо сохранится, либо ее не будет».