Константин Хайт - Коммунизм перед шаббатом. Краткий путеводитель по новой нормальности

Так вот и получается, что все, что с нами происходит, в наибольшей степени есть отражение инстинктов, доставшихся нам с первобытных времен. И немножко – реакция на эти инстинкты, позволяющая не убивать друг друга, по крайней мере не делать это слишком часто и без всякой пользы, называемая воспитанием, культурой и цивилизацией.

У моих детей очень высокий болевой порог. Твари они бесчувственные. Тем не менее, каждый поход к врачу всегда выливался в драму, слезы и крик. Естественно, никакие «да он только посмотрит», «комарик кусит – и все», и прочие родительские хитрости ничерта не действовали: дети – не идиоты, вранье распознают на ура. В конце концов папа устал от слез и воплей, нервы не железные, и стал говорить коротко: да, будет больно, сиди-терпи. Отпрыски, привыкшие было к отеческому сюсюканию, побледнели и замолчали.

А дальше случилось чудо. Если доктор в самом деле творил какую-нибудь болезненную и неприятную операцию, на выходе из кабинета ребенок недоуменно спрашивал: и это всё? Если же никаких уколов, вскрытий и лоботомии не требовалось, папа, понятное дело, оказывался лгуном, зато эта ложь вызывала настоящее неподдельное счастье. И, самое главное, весь этот предмедицинский цирк с цыганами и медведями моментально сошел на нет: надо к врачу, значит надо. Потому, что человек не нуждается в хорошем будущем, сытом будущем, безболезненном будущем. Ему нужно предсказуемое будущее, и единственное, что его по-настоящему пугает – неизвестность.

Я сравнительно поздно узнал про Холокост, гораздо позже, чем, скажем, про ГУЛАГ. Но в обоих случаях узнавание влекло за собой вопрос, не оставляющий меня всю жизнь: ну как так? Как? Как тысячи, десятки, сотни тысяч людей добровольно переселялись в гетто, в лагеря, садились в грузовики, в товарные вагоны, колоннами шли в газовые камеры и отдавали туда своих детей?

Я понимал все насчет вооруженные против безоружных, сытые против голодных, организованные против разрозненных, не понимающих, обезумевших от страха. Но… Страх не длится вечно, оружие и организация дело наживное, особенно когда тебя убивают не день и не неделю, когда процесс длится годами. Нет-нет, не в этом дело.

Вы пробовали заставить человека сделать то, что ему не хочется? А десять человек? Вы пробовали заставить тридцать одиннадцатиклассников высидеть спокойно один урок? Вам доводилось убеждать работяг не вытирать оптические стекла о край халата? Десятки человек, которые просто не желают вас слушать. У них есть тысяча способов: от активного сопротивления до тихого саботажа. Вы можете бить их смертным боем, можете расстреливать по сто раз на дню, все равно через неделю вам нестерпимо захочется повеситься. А здесь миллионы.

Я хорошо представляю себе эти колонны, бесконечные вереницы идущих пешком людей. Несколько надзирателей с оружием на тысячи конвоируемых. Что они могут сделать со своей винтовочкой? Пара дюжих парней скрутит их в бараний рог, после чего – беги на все четыре стороны, путь свободен. Но не бежали, шли куда сказано. И селились, где сказано, и работали на совесть, и выдавали тех, кто напрягался чуть меньше прочих. Сами выдавали, добровольно, без битья и окриков. Нет-нет, не в оружии дело и не в сытости, дело в людях.

Может это были какие-то специальные люди, как-то по-особенному забитые и затравленные? Да нет же. Те же самые, что насмерть стояли в Сталинграде, что волна за волной умирали на Невском пятачке, не успев даже ступить ногой на проклятый левый берег, и те, что всего через несколько лет отбивали у арабов свои кибуцы и до сих пор известны, как лучшая и наиболее боеспособная армия мира. Что случилось тогда с ними? Что случилось с немецкой нацией, давшей миру больше всего блестящих философов, писателей, ученых и инженеров, и внезапно превратившихся в садистов-фанатиков. Много вы видели в жизни садистов-фанатиков? Нет, не отребья человеческого рода поддерживали огонь в крематориях Аушвица и Майданека, и не какие-то особенные, выдающиеся сволочи служили в конвойных войсках НКВД. Обычные. И точно так же, как служили они своим начальникам в ревущем 1942, служили они потом в 1952 и в 1962 и, кто дожил, в 1972, ничем от прочих смертных не отличаясь. И внуков нянчили, и любили кошек, и сострадали, и сочувствовали.

Никогда не забуду рассказ одной ныне покойной родственницы о том, как жилось в оккупированном немцами Витебске. Вот, говорит, пришли фашисты и согнали всех евреев в лагерь на другом берегу речки. Плохо им там было, в лагере, голодно. Одноклассница – за одной партой сидели – плавала хорошо, как-то однажды речку переплыла и к нам пришла. Ну, мы ее, разумеется, подкормили, обсушили, и обратно немцам отдали – а как же иначе? Так и сказала: «как же иначе», простая советская бабушка, ветеран войны, потерявшая отца, до смерти избитого немцами в тщетной попытке доказать несуществующую его связь с партизанами. Как иначе?