Герфрид Мюнклер - Империи. Логика господства над миром. От Древнего Рима до США

Должны ли мы здесь более подробно описать эти имперские «миры», внешние границы которых просматриваются сравнительно легко? Что же характерно для их сути и в чем они отличаются от неимперских миров? И не в последнюю очередь: есть ли признаки того, что базовые пространства континентальных и морских империй в чем-то близки?

Характерная для имперского пространства разница между центром и периферией уже упоминалась; в империях, основанных на владении пространством, она столь же заметна, как и там, где власть покоится на контроле за потоками. Помимо этого в литературе раз за разом встречается указание на полиэтнический или многонациональный характер империй. Однако такая особенность все же вызывает некоторые проблемы, потому что, с одной стороны, тривиальна — обширные империи неизбежно объединяют многие этнические или национальные общности, — ас другой — политически ангажирована решение, что есть этнические и национальные отличия, утверждаются ли они или же нивелируются, принимает имперский центр в духе принципа divide et impera [15] разделяй и властвуй (лат.). 30.

И главным образом в европейском пространстве во взаимоотношениях между западноевропейскими национальными государствами и средне- и восточноевропейскими империями всегда вставал вопрос о том, что же является их силой, а что слабостью: национальная сплоченность или же полиэтническое разнообразие. Под впечатлением от общепризнанной слабости Османской империи, а также от центробежных тенденций в Дунайской монархии и в царской империи к началу XX века возобладало мнение, что в случае конфликта национальное государство будет превосходить полиэтническое имперское объединение (мнение, которое могло бы рассматриваться как подтвердившееся на фоне исхода Первой мировой войны), но взлет США и Советского Союза, а также маргинализация в мировом масштабе европейских национальных государств перевесили чашу весов в другую сторону. Очевидно, в данном случае речь идет о впечатлениях и представлениях, которые имели место в конкретной обстановке и

в определенный период, но вовсе не о способном выдержать эмпирическую проверку критерии научного анализа.

Процентная доля господствующего народа в рамках населения империи показывает, что из этого едва ли можно делать выводы относительно пространственных масштабов и временной продолжительности империи: так, доля китайцев хань в Китайской империи почти всегда превышала 90 %; доля русских в царской империи в 1897 году составляла 44 % [16] В тогдашней российской статистике к «русским» причислялись не только великороссы, но и малороссы и белорусы, что в сумме давало долю титульной нации более чем в 70 %. ; австрийские немцы в Дунайской монархии, по данным последней переписи, насчитывали около 24 %, а британцев в их мировой империи в 1925 году было около 10 %31. По меньшей мере, в кратко- и среднесрочной перспективе эти цифры едва ли позволяют делать дальнейшие умозаключения. Годного для всех империй критерия из этого вывести не удастся.

Куда более перспективным является указание не на полиэтнический или же многонациональный характер империй, а на стремление центральной имперской власти к политической или военной интервенции в рамках контролируемого этой властью «мира». Империя не имеет возможности избегать этого стремления, не ставя себя под угрозу. Иными словами, империя не может нейтрально относиться к тем странам, которые входят в сферу ее влияния, и, соответственно, не поощряет нейтральную позицию самих этих стран. Возможность подобного нейтралитета существует лишь внутри «мирового» порядка, определяемого государственной моделью. Империя же, напротив, сохраняя нейтралитет при конфликтах внутри ее «мира» или на его периферии, вынужденно теряет свой имперский статус. Это также отличает империи от государств. Многие из недавних помех в американско-европейских отношениях, очевидно, проистекают из того, что такая разница недостаточно учитывается.

То, что империи и, в несколько более слабой форме, державы-гегемоны находятся в перманентном стремлении к интервенции, в значительной мере затрагивает проблему убедительности, с которой они сталкиваются совершенно иначе, нежели неимперские державы. Известный пример — конфликт между афинянами и мелосцами, который описал Фукидид в «Истории Пелопонесской войны»32. Речь шла о желании мелосцев держаться подальше от войны между Афинами и Спартой. Мелосцы заявили, что Афины могут без сомнений принять соблюдение нейтралитета маленьким островом в Эгеиде, пространстве, контролируемом Афинами; в войне против Спарты участие мелосцев ни с политической, ни с военной точки зрения веса иметь не будет, в то время как великодушие афинян, если они не будут принуждать мелосцев к войне, создаст им повсеместную славу. Афиняне в ответ указывали, что, уступи они сейчас, схожую свободу принятия решений потребуют и другие союзники. Власть Афин в кратчайшее время сильно пошатнется, либо им придется бесконечно восстанавливать свой политический авторитет силой оружия. Поэтому мелосцы должны подчиниться — иначе их город будет уничтожен. Вероятно, Афины вполне могли бы смириться с мелосским нейтралитетом, если бы они не привели мощный флот к Мелосу. Но пути назад без нанесения существенного урона авторитету Афин уже не существовало. Всякий компромисс с мелосцами привел бы к потере Афинами престижа, мощи и влияния.