Сергей Кургинян - Исав и Иаков - Судьба развития в России и мире. Том 2

Сначала душе просто душно. А потом… Потом начинается то, о чем пел Высоцкий:

Он ведь не только (и не столько) о подводниках пел, не правда ли? Дефицит смысла, нарастая, порождает удушье. И тогда задыхающийся человек начинает благословлять все, что может его от этого удушья спасти, пусть даже и катастрофу. Революция и впрямь сродни катастрофе. То есть тому, чего надо избегать. Надо-то надо… Но буря, к примеру, — это природная катастрофа, между тем не только люди, но и звери в определенной ситуации не избегают ее, а ждут. Изнемогая от предгрозового удушья.

Некрасов неслучайно назвал это свое стихотворение «Из Гейне». В стихотворении этом, к Гейне никакого прямого отношения не имеющем, выражен тот дух мессианского беспокойства, который воплотил Гейне, наследуя определенную мессианскую еврейскую традицию. Но, будучи первоначально наиболее полно выражено в этой традиции, подобное беспокойство позже стало всечеловеческим. Это произошло по ходу того, как человечество приобщалось к Историческому. А значит, и мессианскому. Некрасов — поэт в высшей степени русский. Русский же мессианизм по своему накалу вполне сопоставим с еврейским. Отсюда, как мне кажется, апелляция Некрасова к Гейне.

А Горький с его «Буревестником»?

А вся мировая литература, в которой о невыносимости удушья говорилось с невероятной пронзительностью? Если от муки удушья спасает революция, то она и впрямь «как любовь». Как та жертвенная любовь, которая была призвана спасти человечество от невыносимости ада.

Дискуссия по поводу «революции как любви» была прервана Первой мировой войной. Которая для Ромена Роллана (и не для него одного) была судорогой задыхающегося в отсутствие исторической новоидеальности человечества. Не было никаких созревших до исполнения всемирно-исторической роли коммунистов. Была зачаточная новоидеальность и нестерпимая духота. Такая, что лучше быть убитым Грозой, чем задохнуться в безысторической душегубке. И только потому Некрасов пишет:

Так понимали суть исторической страсти и цену ее исчерпания и Гейне, и Томас Манн, и Клодель, и Горький, и Александр Блок, и Марк Блок, и Ромен Роллан. И Луи Арагон, и Пабло Неруда, и… И Махатма Ганди… Что же касается еврейского мессианизма, заразившего многих, то тут очень показательна личная и политическая трагедия молодого Ромена Роллана.

Глубочайше униженная итогами франко-прусской войны республиканская Франция знала, что Германская империя не ограничится тем, что уже отвоевала у своего исторического конкурента. Что предстоит новая война. И что эта война может в случае поражения Франции стать концом французской истории. Франция готовилась к войне. Накал патриотических настроений был очень велик. И ни Ромен Роллан, ни его сподвижники абсолютно не желали поражения Франции в будущей войне с Германией. Напротив, они осмысливали ошибки, приведшие к поражению Франции в войне 1870 года. Они считали своей миссией обеспечение нового патриотического подъема во Франции. Они считали свою культурную и интеллектуальную деятельность «отмаливанием грехов», приведших к поражению Франции во франко-прусской войне.

В разгаре этой их ранней деятельности в духе «штурма и натиска» разразилось знаменитое дело Дрейфуса. Страна раскололась. Либеральная Франция столкнулась с Францией иной. Дрейфусары и антидрейфусары — это стало естественным эквивалентом «фило- и антисемитской Франции». Конфликт вышел за пределы Франции. В нем участвовали даже российские круги. Вспомним Короленко с его памфлетом «Знаменитость конца века». Все симпатии Ромена Роллана находились на стороне филосемитской (дрейфусарского лагеря). Но он и его сподвижники категорически отказались ставить идеологические предпочтения над национальными интересами. «Дрейфуса обвинили в шпионаже в пользу Германии. Если он реально в этом виноват, он должен быть наказан на полную катушку».

Такая позиция Ромена Роллана обернулась для него жизненной катастрофой. Ему пришлось поломать свою семейную жизнь, лишиться многих друзей. Он не был принят в лагерь антидрейфусаров. Да он туда и не рвался. Но нежелание стать безоговорочным дрейфусаром поломало его жизнь. Он сделал свой выбор сознательно и никогда о нем не жалел.