Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

29 января. Неожиданно из ГИДУВа приехала А. Ис. Привезла много радости. Хочется вернуться в число здоровых. Получил газеты за три дня. Наше продвижение до Сиверской, Ямбурга, Чудова. Город Пушкин — мёртвая заминированная пустыня.

Продолжал чтение диссертации А. П. Омельченко. Она интереснее и содержательнее, чем я ожидал. Но он всё же не гигиенист, не санитарный врач, а больше юрист; насколько, однако, он основательный юрист, это — вне моей компетенции. К этой области правовых выкладок и построений я всегда был и остаюсь «хладен и нем».

2 февраля. Ухо болит, но к этому я уже привык. Дело стабилизировалось. Ходил в лавку за хлебом. С ужасом увидел, как я ослабел — насквозь промок от пота. Закончил просмотр диссертации Омельченко. В общем, это разные материалы, не сведённые в стройное единое целое. Всё так же взбалмошно, как и их творец; остроумное слово им владеет, а не наоборот. Для красного словца не пожалеет и отца. Начал писать своё заключение.

4 февраля. Совсем привык к болям в ухе, глухоте, слабости, как, очевидно, привыкают к своей немощности инвалиды. В этом состоянии нужно, пренебрегая болями и недомоганиями, пустить себя в оборот с завтрашнего дня. Утром, оставаясь больным в постели, вспомнил периоды и разные стороны моей оставшейся позади жизни. Кажется, многое заслуживало бы записи или восстановления, пока не изгладилось и не стёрлось в памяти.

14 февраля. Утром был проф. К. Л. Хилов. Но меня больше, чем ухо, мучает радикулит. Повременная совершенно бездонная боль, обращающая меня в воющее животное. Ничто не помогает и если это такое состояние наступающего конца, то лучше не тянуть, хотя так хочется ещё знать ближайшие стадии мировых событий и видеть картину возрождения жизни у нас. Так хочется повидаться с Иликом, Лёлей, Лидинькой, Женей. Написал и отправил им всем письма [329].

22 марта. С 9½ часов утра в Горздраве был в Бюро санит[арной] стат[истики], а затем осматривал выставку по военно-санитарному делу в Доме санитарной культуры. Оставляет смешанное чувство. Всё это красиво, но так мало вяжется с действительным положением. Нужно ли тратить столько средств и сил для красивого оформления? Чему должна учить и научить выставка? После осмотра выставки — поездка с нач[альником] Госсанинспекции для осмотра освобождённых от немцев мест. Удручает вид разгромленного Пулкова. Ужасны разрушения бывшей станции Александровка. Труд и созидательные творческие усилия поколений обращены в кучи развалин и хлама, в Детском Селе устояли только скелеты — стены, кое-где колонны архитектурных памятников. Всё вывезено, изломано, захламлено во дворцах. В Большом дворце, у церкви, — навоз от бывших здесь конюшен. Парки пострадали, но доступны восстановлению. Пока ещё не убраны мины. Нужно ли здесь восстанавливать жилфонд?

Омрачённое, близкое к отчаянию за человечество душевное состояние остаётся от всего этого зрелища безумных разрушений, от обращённых в мусор шедевров архитектурного искусства… Теперь совершенно очевидно при всяком направлении планировочных работ — восстановление, достройка зданий для их рационального использования: всё равно вода уже проведена, трамвай ходит, улица (Московское шоссе) замощена. Здесь должен при восстановлении остаться образец «линейной планировки».

Пушкин нужно восстанавливать под тем же углом, что и Московское шоссе, но самостоятельное значение Пушкина — это размещение в нём санаторно-курортных и некоторых научно-образовательных учреждений, устройство «городка для туберкулёзных» и др.

Первоочередные планировочные задачи в Ленинграде, однако, должны ни в какой мере не умаляться: рациональное использование территории центральных частей города, сосредоточение и окончание в кратчайшие сроки восстановительных благоустроит[ельных] работ здесь, в центре. Канализация центральных] районов; пустыри — обращать в скверы, под зелёные насаждения; упорядочение кварталов, внутренние зелёные резервы, обеспечение свободных пространств для детских, школьных, больничных и прочих учреждений; подвалы — ликвидировать, на 1 га — 750 жителей (самое большее 1 тыс.).

На этом я заканчиваю извлечения из моих записей в блокадных дневниках за 1941–1944 гг.

Приведённые в хронологической последовательности выдержки из более или менее случайных записей моих в дневниках периода блокады Ленинграда передают происшествия, обстановку и условия жизни того времени в том виде, как непосредственно тогда всё это воспринималось мною. В них были отражены впечатления, чувства, настроения, мысли, устремления и направления воли, которые тогда вызывались у меня условиями жизни — голодом, холодом, чувством оторванности от всей остальной страны, маcсовым вымиранием людей в осаждённом городе. Теперь, когда я вспоминаю этот период по прошествии уже десятков лет, он встаёт передо мною не в виде нескончаемой томительной вереницы тяжких, мучительных переживаний, невыносимых беспросветных ночей и мрачных дней, полных лишений, неожиданных волнений, гаснущих надежд и падающих сил, не в виде мыслей, вызываемых картинами молчаливого горя и жалкой покорности беде, презренной пассивности, полного отсутствия разумной самодеятельности, а в виде обобщённого, последовательного потока событий и меняющихся условий, среди которых, не прерываясь, тянулась нить моей жизни, проявлялась личность, складывалась, формировалась направленность моих стремлений и действий, моих мыслей. Как известно, все понимали ещё в 1939 г., что Гитлер главный удар свой замышляет и неизбежно направит против Советского Союза, что только временно, пока он обеспечивает своё командное положение над Англией, он откладывает нападение на нашу страну. Тем не менее, когда по всей нашей западной границе, без всякого предупреждения, по правилам подлого разбоя, гнусного коварства гитлеровские полчища обрушились на нашу родину, когда фашистские самолёты стали громить Одессу и Севастополь, Киев и Минск, Псков и ряд коренных русских городов, — это произвело впечатление неожиданного бедствия. Меня, как и каждого, слушавшего по радио речь Молотова, охватывало желание немедленно действовать, искать возможности все свои силы отдать в распоряжение советских организующих и готовящих отпор сил. Действовать без промедления, невзирая на всё понимание огромности, безмерности надвигающихся ужасов. У молодёжи, у моего Илика это охватившее чувство нашло себе адекватное выражение в том, что, ни с кем не советуясь, он, как и другие студенты, поспешил записаться добровольцем в Советскую Армию [330]. Я мог только напряжённо думать, как и в чём я могу приложить свои знания, свои силы, свою настойчивость, чтобы в чём возможно быть полезным для отпора. Отсюда напряжённое обдумывание мер для обеспечения санитарной безопасности, для поддержания условий питания населения, для подготовки необходимого санитарного персонала. Как председатель Ленинградского отделения Всес[оюзного] гиг[иенического] о[бщест]ва, при единодушной поддержке всего правления Общества, я обратился к его членам с призывом взять на себя почин и приложить все усилия к проведению повсеместно санитарно-оздоровительных мер для предупреждения инфекций, для оздоровления условий быта и труда и, в особенности, для охраны здоровья детских групп. Мне казалось очень важным мобилизовать всё внимание, все силы Гигиенического общества вокруг санитарно-гигиенических задач, выдвигаемых и обостряющихся условиями военного времени. Но вслед за первым же собранием после начала войны было получено общее директивное указание о перерыве деятельности нашего, как и всех других, Общества, чтобы не отрывать врачей от их военно-санитарных обязанностей.