Захарий Френкель - Записки и воспоминания о пройденном жизненном пути

6 января. Утро — с 6.30, с 7 до 8.30 — надворные работы. Затем в полутьме отбирал оттиски моих работ. В 11 часов (до 13) была Т. С. Соболева. Записка от А. Г. Подвысоцкого о предложении профессора Фридлянда мне лечь в госпиталь. Т. С. сообщила, что я 1-й кандидат в «Дом восстановления сил» — в «Асторию». Ни туда, ни сюда я не хочу. Здесь я всё же до некоторой степени живу, а там буду лишь инвентарём. Т. С. принесла 570 руб. моей зарплаты. Её формулировка темы для её докторской диссертации — «Демографические сдвиги в осаждённом городе». Точнее было бы — «Сдвиги демографических показателей в осаждённом городе». Сообщения из 2-го ЛМИ унылые: подвалы залиты, уборных нет, нет света, молчит радио, всё замёрзло. Наша бойкая и бодрая лаборантка Ожигова на грани гибели от голода. Перкаль в явственном маразме. Люди мало проявляют интереса ко всяким вестям. Последние газеты от 1 января…Вода замёрзла. Попытки Любови Карповны оттаять — безуспешны. Выдач по карточкам Зиночке не удалось получить никаких. Её впечатления o вымирании преимущественно мужчин на заводах, в очередях дополняют картину маразма осаждённого города. Поведение обречённости и обречённых, покорённых, не волнующихся слухами и надеждами. Особенно презренно и позорно поведение всех коммунальных организаций. В самом деле — почему не организуются бригады для восстановления водопроводов в домах, трамвая, света (блоковые станции); топливо — от вырубки деревьев, заборов, домов; организация захоронений и пр. Если инициативных людей, таких, как Г. Я. Рабинович, отстранять и утратить, то это ускоряет наступление прострации и маразма в городе. Вечером зашёл сосед проф. С. А. Оранский и сообщил, что на улице он слыхал от «О. Ж.» (одной женщины), что «О. В.» (один военный) передавал, что он слыхал по радио (не по трансляционной сети, которая бездействует) сообщение в нашей сводке о завершении окружения нами Мги… Пока ни света, ни воды, ни трамвая, ни радио.

7 января . Утром в темноте работы по двору. Затем — только начал писать (о пессимизме старости), как неожиданно пришёл с финскими санками Андр[ей] Григ[орьевич], чтобы везти меня в ГИДУВ, в госпиталь. Беспредельное великодушие. Дирекция уже отвела мне койку, не спросясь у меня. Но у меня нет решимости, нет воли. Лицо отекло. Усталости особой не чувствую, но голод — непереносимо мучительный, особенно во время еды и после еды. Приём пищи — это только разжигание голода, т. к. вместо 1000–1500 обычных калорий за обедом получается: 100 гр. хлеба — 200 кал., суп — 150 кал., каша, мясо — 150 кал. Всего 500 калорий. Это максимум, т. е. ¼ того, что нужно, а в суточном пайке в общем около 1200 калорий, то есть ⅓ необходимого, а где достать ещё ⅔, ведь исхудание дошло до предела? И вот — «люди падают» — ходовое выражение! Умирают теперь масса. На дровнях везут не гробы, а штабеля мертвецов! Город под знаком смерти, смерти мужчин, детей, а теперь уже и женщин. Я, несомненно, каждую минуту на очереди. Так лучше последние дни и часы жить по-привычному, а не в госпитальном плену. Мне бы всего нужно было добавить 200–300 гр. хлеба и сахару 60–100 гр., но ни дирекция Института, ни горком этого для спасения меня, как единицы кадров, по безнадёжному бюрократизму сделать не могут, но могут по «блату» поместить без особых показаний на койку в военный госпиталь, чтобы там подкормили. Вот корень всего того маразма, в котором находится городское хозяйство: связанность всех безнадежным бюрократизмом. И потому город и все мы стоим под знаком смерти, как стадо овец, пригнанных на бойню и стоящих перед своей очередью. Больше месяца, как нет получки сахара, крупы и всего остального, хотя карточки выданы. Бесконечно тронут активностью и готовностью помочь Андр[ея] Григ[орьевича]. Но пока решил остаться дома ещё на неделю, если доживу. После ухода Подвысоцкого я работал во дворе. Пробрался под дом, где отогревал замёрзшую водопроводную трубу для оттаивания. Безуспешно, хотя работал часа два. После этого голод ещё невыносимее. Вечером — с 8 до 11 — ужасающая артиллерийская стрельба. Темнота, нельзя ни писать, ни читать. Любовь Карповна при свете керосиновой лампы вслух читала Тана — из американских его рассказов. Это очень, очень скрашивает общий мрачный колорит. У ленинградцев просыпается тяга из города в глушь, в деревню; очень характерно в этом отношении сегодняшнее посещение бывшей домработницы Мани. Теперь уже совсем нет надежды ни на восстановление трамвая, ни на электричество, ни на радио. Любочка принесла с работы из Лесотехнической академии «Ленинградскую правду» за 3–4 января.