Карл Кантор - Тринадцатый апостол

Такую песню? Да. И такую любовь испытать – трижды «да!». ОНА никогда не напевала, не нашептывала ЕМУ «золотистый, золотой». С тех крымских дней лодка с молодыми влюбленными стала для НЕГО символом ничем не омраченной молодой любви. Ведь и у него когда-то было подобие любовной лодки. Увы, разбилась о быт. А как ей было не разбиться о такой быт, когда ОНА посмела поведать всему свету, что ОН царапал дверь, когда ОНА, запершись, предавалась ласкам со СВОИМ будто бы разведенным мужем, когда ОНА завела «салон» для чекистов и мещан, когда ОНА втягивала ЕГО в мещанско-паразитический образ жизни, когда она впитывала в ИХ «семейный» быт миазмы быта мещанского и государственного?! Куда ЕМУ было деться от этого кошмара? И ОН, как заклинание, повторяет (уже в другом фрагменте): «Как говорят инцидент исперчен / любовная лодка разбилась о быт / С тобой мы в расчете / и не к чему перечень / взаимных болей бед и обид». Разрыв полный, необратимый? О, нет! «Расчет», как оказывается, не был полным. Ночь. ОН в своей постели. ОНА в другом доме в своей постели. О чем и о ком ОН думает? О чем и о ком думает ОНА? Он смотрит на небо и думает о ней. ОН смотрит на звезды. ОНА знает, как ОН любит звезды. ОНА тоже. Звезды ИХ всегда сближали. С кем еще он мог бы поделиться звездной радостью? Только с ней. Особенно в эту ночь. «Уже второй / должно быть ты легла / В ночи Млечпуть серебряной Окою». Это ничего, что инцидент исперчен. МОИ звезды, они ведь и ТВОИ. «Ты посмотри какая в мире тишь / Ночь обложила небо звездной данью». Как же иначе? Ночь – союзница поэта. Ночь знает, что поэт не может без звезд. А Млечный Путь – это тоже звездная дань? Вряд ли. Он сам по себе. «В ночи Млечпуть серебряной Окою». Как драгоценен стих, как драгоценен текущий, как река, Млечный Путь в живом ночном пейзаже! Почему Млечпуть – Окою, а не Днепром или Волгою? Не лезут в размер, не годятся для рифмы? Но ведь можно было бы, кажется, вместо «Окою» – «Десною». И ритм, и рифма не пострадали бы. Пострадала бы волнистость, обтекаемость, плавность, музыкальность стиха, пострадала бы его домашность. Как осмысленны каждое слово и слияние слов, и звучание строки и строфы. Маяковский видит и слышит серебряный звон звездной Оки. Мироздание не где-то там, в недосягаемости, оно рядом, оно плещется у его ног.

Он чувствует, что годы множатся: «пускай седины обнаруживает стрижка и бритье / Пусть серебро годов вызванивает уймою». Снова звучит серебро, как в неиссякаемой реке Млечного Пути. Звон колоколов о приближении конца?! О, нет! Звон не погребальный, звон рождественский. Запас жизни еще не исчерпан: «надеюсь верую вовеки не придет / ко мне позорное благоразумие».

Не пора ли, старея, обуздать свой темперамент, притерпеться ко злу, несправедливости, «не высовываться», как советовал персонаж Андрея Платонова Умрищев? Не благоразумнее ли подсюсюкнуть, подладиться к государству, к Сталину, как Пастернак? Не благоразумнее ли избегать неправедной начальственной грозы, не омрачать свои остатнии годы смрадом каталажки и пожить еще изрядный срок в покое, в довольстве и славе?! А ведь цена за золотую старость грошовая – благоразумие. Но ведь оно позорно. Нет. Я останусь самим собой – решает Маяковский.

Коль суждено, коль убьют – «выроюсь». Ведь у меня, как и у Пушкина, в запасе вечность. «Нет, весь я не умру – душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит». Он идет, стих его идет по спиральной, под током, проволоке собственной жизни. Он – Повелитель слов. Его пинали, гнали взашей с подмостков, кричали: «Распни, распни его!!» Ложи мрачно молчали. Но что ему поношения, что ему ложи?! Он продолжал глаголать, и теперь в его голосе звучит бас набата:

Этого не может быть! Это выдумка! Бред! Нет, это правда! Его слова животворны, они воскрешают. И что остается делать гробам?