Лада Панова - Мнимое сиротство. Хлебников и Хармс в контексте русского и европейского модернизма

В целом же интертекстуальными отсылками к Кузмину, Ахматовой и, возможно, Пастернаку описывается то культурное прошлое, которое отрицается техницированным Единым Государством и в которое зовет вернуться 1-330.

В «Записи 5-й» о хлебе говорится дважды, как в основном тексте, ср. «[И]з религиозных предрассудков дикие христиане упрямо держались за свой “ хлеб”» [152], так и в следующем примечании-глоссе: «Это слово у нас сохранилось только в виде поэтической метафоры: химический состав этого вещества – нам не известен» [152]. Не является ли отсутствие хлеба в новом мире реакцией на хлебниковские строки о хлебе как о необходимом прожиточном минимуме, известные в варианте «Мне мало надо!..» (1912, 1922, п. 1923): Мне мало надо! / Краюшку хлеба / И каплю молока [ХлТ: 83] (о других вариантах см. комментарии В. П. Григорьева и А. Е. Парниса в [ХлТ: 664]), если, конечно, Замятин был знаком с ними не через печать? Отмечу еще, что сам Хлебников с удовольствием обыгрывал «хлебную» семантику своей фамилии в следующем афоризме 1920 года: «Накормить весь земной шар хлебом одного и того же числа. Число Хлебникова» [ХлСС, 6(2): 89].

Считается, что хлеб имеет германское происхождение, а хлебать – звукоподражательное.

Ср.: «R-13 говорит захлебываясь, слова из него так и хлещут, из толстых губ – брызги; каждое “п” – фонтан, “поэты” – фонтан» («Запись 8-я» [165]). В Плоскости VIII «Зангези» этой реплике соответствовала бы такая подборка цитат: «<���…> Пэ игры и пенья»; «И Пэ раскатов смеха»; «Пэ – беглое удаление одной точки прочь от другой, и отсюда для многих точек, точечного множества, рост объема (пламя, пар)» [Хлебников 1922 b: 9-10]. Если же роман «Мы» был завершен до публикации «Зангези», Замятин мог почерпнуть материал для имитации из хлебниковского эссе «Художники мира!» (1919, для несостоявшегося сборника «Интернационал искусства» (1919, № 1), п. 1933): «П означает рост по прямой пустоты между двумя точками, движение по прямому пути одной точки прочь от другой и, как итог, для точечного множества, бурный рост объема, занимаемого некоторым числом точек» [ХлСП, 5: 217].

Как объясняется Замятиным в «Д-503, окспозе сценария>», ее физические данные отстают от «евгенической “Материнской Нормы”» [305].

« Начало координатво всей этой истории – конечно, Древний Дом. Из этой точки – оси Х-ов, Υ-ов, <���Ζ>-ов, на которых для меня с недавнего времени построен весь мир. По оси Х-ов(Проспекту 59-му) я шел пешком к началу координат» («Запись 17-я» [199]).

Анненков вспоминал, что в лекциях Замятин наделял звуки / буквы смыслами, кстати, в духе «Гласных» Артюра Рембо. Л для него было «чем-то бледным, голубым, холодным, плавным, легким» [Анненков Ю. 1991, 1: 247], т. е. совсем не любовь.

Ср. также портретирование «мужского нумера» S-4711 через графическое начертание обозначающей его буквы.

Делает он это, кстати, в духе «Петербурга» Андрея Белого, где Николай Аполлонович, ожидающий взрыва бомбы и прислушивающийся к пульсированию часиков, чувствует себя так: «Это он, разбухая в громаду, из четвертого измерения проницал желтый дом; и несся по комнатам; прилипал безвидными поверхностями к душе; и душа становилась поверхностью: да, поверхностью огромного и быстро растущего пузыря, раздутая в сатурнову орбиту… ай-ай-ай: Николай Аполлонович отчетливо холодел; в лоб ему веяли ветры; все потом лопалось: становилось простым. И – тикали часики» [Белый 1981: 411]. Возможно, это еще одна сознательная отсылка к нефутуристской культуре, призванной обозначить то прошлое, которое 1-330 мечтает воскресить вместо Единого Государства.

По поводу отношений Д-503 и 1-330 возникает вопрос о том, испытывает ли 1-330 какие-то чувства к своему партнеру или же холодно порабощает его с помощью секса.

Согласно [Жолковский 2010а: 183], замятинский концепт «мы», хорошо задуманный, многое потерял в результате исполнения: «Безликому сплочению дистопического коллектива скорее соответствовало бы либо напрашивающееся всеобщее взаимное ты, либо какой-то более оригинальный, гротескный местоименный неологизм-неограмматизм, например, мы в значении 1-го лица не только множественного, но и единственного числа. Подобное мы – и проекцию мыканья от его имени в повествовательный план – применила американская писательница российского происхождения Айн Рэнд… в романе “Гимн” (1938), многое позаимствовавшем из замятинского “Мы”. Повествование ведется там явно единичным рассказчиком, говорящим о себе мы, а его переход к я совершается в кульминационный момент обнаружения им этого дотоле неизвестного ему местоимения в старинных книгах, причем сюжетным лейтмотивом коллизии служит поиск им и его возлюбленной слов для объяснения в индивидуальной, а не коллективной, любви».