Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

Конечно, все это объясняется способностью языка продолжать импульс реального (действовать таким образом, будто он что-то репрезентирует) и сталкиваться с чистой кажимостью, то есть продолжать функционировать за пределами своего конца. Это и позволяет Алле вставить в конце короткую фразу: «… и это были ни тот, ни другая»! – что стало возможным как логическое высказывание благодаря безумному и фантастическому функционированию лишь самого языка, недоступному разуму. Итак, вся умопомрачительность базируется на этой простой короткой фразе. Рассказ может продолжаться и без нее: влюбленные узнали друг друга, обнялись и помирились – это была бы пикантная и поучительная история, в духе сентиментальности, модной в XVIII веке (наподобие новеллы де Сада, где трансвестит соблазняет женщину, которую он также считает трансвеститом, и они оба гомосексуалисты, – а когда оказывается, что женщина действительно женщина, следует страшное разочарование, однако в конечном итоге между ними все улаживается). Можно допустить также, что один из этих двоих был действительно тем, а другая – нет: это была бы галантная история. Но это уже не было бы соблазнительной историей .

Наиболее сильное у Алле заключение: «С тех пор они уже никогда не устраивали семейных сцен» – оно дает понять, что этот чистый эффект рассказа и кажимостей все же имеет последствие в реальном, позволяя таким образом допустить между строк головокружительную гипотезу о том, что «это были все-таки они» (иначе такого следствия не может быть). Впрочем, кто может сказать, что «это были ни тот, ни другая», если при этом не было никого, чтобы это признать? Они (оба реальных персонажа) даже не знают, что их при этом не было, но язык это знает, только ему дано это знать . Совсем как зеркало у Кьеркегора: «На боковой стене висит зеркало; девушка о нем не думает, но оно-то о ней думает».

Поэтому для соблазнения также нужно, чтобы знаки или слова функционировали без их ведома, как в Witz, нужно чтобы вещи отсутствовали в самих себе, чтобы слова не хотели ничего сказать, но не зная об этом (только язык это знает), как в той слежке, которую осуществляла С., где лишь тот, кто следит, знает, что другой никуда не идет, или, наоборот, как в Смерти в Самарканде, [114]где беглец думает, что он убегает куда глаза глядят, но Смерть знает, куда он направляется, и ожидает его там.

В этом смысле, благодаря неожиданному повороту, вполне возможно, что заключение Алле не столь абсурдное, каким кажется (что влюбленные больше никогда не устраивали семейных сцен!). Нужно допустить в порядке событий то, что легко можно проверить в порядке языка: когда два слова, два знака соблазняют друг друга без их ведома в процессе речи (Witz), то этот неслыханный соблазн оказывает поразительное влияние на всю фразу и на эффект коммуникации. Поэтому ничто не препятствует тому, что соблазнительная конъюнкция только их масок и весь этот неведомый им эпизод мог иметь поразительное влияние и на реальных влюбленных: где-то они все же встретились и снова соблазнили друг друга. Каким-то образом то, что происходит на уровне чистой кажимости рассказа, все же оказывает влияние на реальное. Больше не надо об этом упрашивать язык. Некогда магия требовала от него этого, и она это получила.

Для того, чтобы эта история была соблазнительной, недостаточно чтобы она была алогичной и невероятной, нужно еще, чтобы она сигнализировала об этом непонятным образом. Так история Алле неразрешима не только в логическом плане, но и в плане случайности и вероятности (нет никакого шанса, чтобы такое событие могло произойти даже случайно). В ней нет внутренней связи, нет никакого решения, необходима лишь ироническая и неожиданная связь самого языка. В результате чего неразрешимость становится поразительной, вместо того чтобы быть банальной, потому что она – действие чистого знака. В этом-то и заключается все обаяние [prestige] иллюзии.

Такой же эффект имеют и те короткие фразы, которые приходят извне. По мнению Канетти: «Мы никогда не забываем этих фраз. Вероятно, они забирают у нас невинность, которая могла быть привлекательной. Но через эти жестокие разрывы человек приобщается к собственной природе. Без них он никогда не мог бы увидеть себя целиком. Они должны внезапно вмешиваться и приходить извне. Любая фраза, которая приходит извне, эффективна, потому что неожиданна: у нас нет для нее противовеса. Мы поддерживаем ее с той же силой, с которой противостояли бы ей при других обстоятельствах».