Жан Бодрийар - Фатальные стратегии

Красивая история – благодаря тем оттенкам инцеста, которые в ней ощущаются. Но именно поэтому ее и следует отмежевать от всяких эдипальных глупостей, которые связаны с инцестом. Соблазнять того, кого ты породил в банальном толковании, в высшей степени преступление. Но в более глубинном порядке вещей инцест естествен и необходим. Нужно соблазнить то, что было произведено и порождено. Возможно, наоборот: порождать и быть порожденным – это и есть в высшей степени преступление, и оно должно быть разрешено, компенсировано, искуплено, через инициацию, то есть соблазняя и соблазняясь. И этот соблазн всегда в той или иной степени инцестуальный, ведь так же, как инцест, он является эзотерической формой, которая заключается в том, чтобы посвятить вас в тайну, а не только лишь дать вам жизнь; в том, чтобы дать вам судьбу, а не только лишь существование.

Таким образом, мать в некотором смысле искупает с помощью этого тайного посредничества то, что она произвела на свет свою дочь. И именно поэтому эта история так очаровывает – как той тайной судьбой, которая дала ей мать, так и той двойной жизнью, которую она дала ей сверх того.

Инцест не основан ни на желании, ни на его запрете, ни на естественном или противоестественном побуждении, в нем нет ничего либидинального, но он не основан и на законе или символическом порядке. Он лишь выражает фундаментальное правило, которое предусматривает, что все то, что было произведено, должно быть соблазнено (инициировано к исчезновению после того, как оно инициировалось к существованию). И мы применяем это правило во всех возможных формах. Мы призваны в любой момент соблазнять (то есть завлекать, приносить в жертву и уничтожать, совращать и восхищать ) то, что закон обязывает нас производить. Закон обязывает нас производить, но тайное правило, которое никогда не произносится и кроется позади закона, обязывает нас соблазнять, и это правило сильнее чем закон.

Судьба прорисовывается лишь в этом загадочном случае [conjoncture]: моя тайна – за пределами меня. Ничто не содержит в себе собственную тайну – в этом-то и ошибка всякой психологии, в том числе и психологии бессознательного. Все, что происходит за пределами меня (как в мечтах, так и в речи, как в событии, так и в катастрофе), все это составляет для меня фатальный объект – даже если он не ведет к смерти, то предполагает экспроприацию субъекта, вовлекает его в тайну, ведет за пределы его конца [fin], вопреки ему за пределы его, в каком-то экстазе.

Загадка вот в чем: как можно иметь тайну, не зная об этом? А вот в чем ее загадочное решение: только другой это знает, только Бог это знает, только судьба это знает, тайна – это то, что окутывает вас без вашего ведома.

Так и в истории А.: у нее есть тайна, тайная судьба, но она не знает об этом. Нет угрозы, что она предаст эту тайну: только мать знает об этом.

В некоторых случаях только язык это знает. Только в языке соединяются ироническое и фатальное.

Так и в новелле Альфонса Алле [111] «Вполне парижская драма» . Двое влюбленных получают каждый по анонимному письму, где одного извещают об измене другого. Если женщина хочет убедиться в этом, ей надо лишь пойти на бал-маскарад – ее возлюбленный будет там под маской Арлекина. [112]А мужчина получает такой же тайный совет: идите на такой-то бал-маскарад, ваша возлюбленная будет там переодета Конголезской пирогой. В тот вечер в разгар маскарада скучали в своем углу лишь двое – Арлекин и Конголезская пирога. В конечном счете он подходит к ней и приглашает отужинать вместе. Заканчивается все это в отдельном кабинете, где оба устремляются друг к другу и срывают маски. И – верх изумления, говорится в той истории: ЭТО БЫЛИ НИ ТОТ, НИ ДРУГАЯ!

Весь алогичный шарм этой истории вот в чем: оба устремляются срывать маски, а за ними ничего нет. Словно обе маски (Арлекин и Конголезская пирога) действовали сами по себе, сочетались друг с другом в соответствии с чистой инерцией языка, рассказа, тогда как у них не было никаких причин это сделать. (Иначе каким чудом, по какому стечению обстоятельств они там оказались и где же в это время находились те двое, настоящие герои этой истории?) Реальное здесь вне игры, функционируют лишь кажимости, которые сочетаются согласно собственной логике, там, где логика должна была навсегда отделить их: такова игра чистой кажимости.

Это именно функционирование остроты. Ведь именно в Witz [113][шутка] слово становится указательной чертой – уже не носителем знака, а чистым вектором кажимости. Неизвестные ни тому, ни другому языковые фрагменты, безо всякой причинно-следственной связи соединяются между собой как по волшебству и с восторгом обнаруживают, что они «ни тот, ни другой» . Слова срывают друг с друга маски и не узнают друг друга.