Клэр Макколлум - Судьба Нового человека.Репрезентация и реконструкция маскулинности в советской визуальной культуре, 1945–1965

В интервью, взятых Эттвуд в рамках ее исследования смешения гендерных стереотипов в период оттепели, мать одиннадцати детей рассказывала о том, как над ее сыновьями насмехались друзья, потому что те занимались стиркой. В ответ на это мальчики заставили своих приятелей усомниться в их мужественности, возразив, что партизаны во время войны сами стирали свои вещи [519]. Таким образом, «женской работе», которая могла вызывать пренебрежительное отношение, придавался новый, почти героический, статус, когда она выполнялась мужчинами за пределами дома и была связана с выживанием. Эта идея — выживание в суровых условиях без домашнего комфорта — вновь оказалась кстати во время переселения на невозделанные земли Казахстана и Сибири, хотя теперь она и не имела столь радикального воплощения, как во время войны. Данный момент можно разглядеть на картинах Ростислава Галицкого «Любовь — не картошка» (1954) и Игоря Кабанова «Жизнь молодая» (1955–1959?), на которых изображены пары, занимающиеся совместным приготовлением еды [520]. В отличие от карикатур, высмеивавших неумелость мужчин в этом занятии, обычно приводившую к окутанной дымом кухне и обугленным сковородкам, здесь задача приготовления еды на примитивном очаге на свежем воздухе изображена как одна из сторон вдохновляющего образа жизни первопроходцев целины и в целом лишена гендерных коннотаций [521].

Появление карикатур, в которых в шутливой форме признавалось недостаточное участие мужчин в ведении домашнего хозяйства, а также нескольких картин, изображавших мужчин на целине, участвующих в рутинных делах, само по себе было значимой тенденцией. В то же время нельзя отрицать, что художественная репрезентация мужчины в доме была очень ограниченной. Иными словами, его главной ролью, как и в конце сталинской эпохи, была роль отца — но отличие будет состоять в том, что в период оттепели отца станут изображать чаще и более масштабно.

После откровений Хрущева на ХХ партсъезде в 1956 году идея патерналистского государства была поставлена под сомнение, и озабоченность возвращением к идеалам ленинизма в период оттепели можно во многом рассматривать симптомом этого процесса: отрицание сталинистского «уклона» вновь делало основой советского общества ценности братства, характерные для революционных времен. Тем не менее отвержение символического отца приведет к возможности более многогранного представления о реальном отцовстве и появлению пространства, выходившего за узкие рамки первых послевоенных лет, в котором наконец появилось эмоциональное измерение, прежде отсутствовавшее в советском осмыслении отцовства.

Дебора Филд в своей работе о частной жизни и морали при Хрущеве рассматривает усиление значения роли отца, произошедшее после смерти Сталина, в контексте нового популистского подхода в политике, сформулированного после 1953 года. Она утверждает, что власти «требовались упорно работающие, дисциплинированные, активные граждане [и что] основную роль в формировании этих граждан играли матери и отцы, принимавшие на себя четко определенные виды обязательств, считавшиеся подходящими для каждого гендера»[522]. В 1954–1956 годах состоялись масштабные публичные дискуссии по реформе Семейного кодекса 1944 года, увенчавшиеся новой легализацией абортов и отменой «налога на бездетных» — повышенной ставки налогообложения, которую платили все холостые мужчины и бездетные пары. Прагматичный кодекс 1944 года, разработанный во время войны в ожидании предстоящего демографического кризиса, еще больше усиливал разрыв мужчин и семьи: они больше не несли финансовую ответственность за незаконнорожденных детей, тогда как плодовитым матерям патерналистское государство даровало множество привилегий вне зависимости от их брачного статуса. Однако к середине 1950‐х годов дала о себе знать риторика, в центре которой оказались права незамужних матерей, детей без отцов и вопрос о том, насколько морально лишать алиментов родившихся вне брака. Действующий семейный кодекс стал расцениваться как противоречащий ценностям крепкого брака и как препятствие на пути достижения полной эмансипации женщин [523]. Риторика, направленная на реформу существующего семейного законодательства, стала одним из аспектов более масштабного процесса возвращения к ценностям ленинизма: постоянно утверждалась равная ответственность обоих родителей за воспитание детей [524], хотя на практике этот желаемый идеал домашней гармонии привел к 270-процентному росту уровня разводов в 1955–1965 годах [525].