Игорь Сухих - От «Слова о полку Игореве» до Лермонтова [litres]

Не разрушая целиком стилистическую иерархию (различение разных уровней разговора об одном и том же предмете, вероятно, лежит в самой основе языка, в природе культуры), Пушкин трансформирует теорию «трех штилей», выстраивает новую стилистическую систему, делая точкой отсчета не высокий, как в ХVIII столетии, а средний стиль, включая в него разнообразные элементы письменного и разговорного языка.

Он обращается к заимствованиям, варваризмам, отказываясь, в отличие от пуристов-шишковистов, обходиться лишь исконно русским и общеславянским «корнесловием»: «Описывать мое же дело: / Но панталоны, фрак, жилет, / Всех этих слов на русском нет; / А вижу я, винюсь пред вами, / Что уж и так мой бедный слог / Пестреть гораздо б меньше мог / Иноплеменными словами, / Хоть и заглядывал я встарь / В Академический словарь» («Евгений Онегин», гл. 1, строфа ХХVI).

Он активно использует прозаизмы и даже, в необходимых случаях («Телега жизни», 1823), вульгаризмы, иронически обнажая этот прием: «Я снова жизни полн – таков мой организм / (Извольте мне простить ненужный прозаизм)» («Осень», 1833).

Он беспокоится о развитии языка критического анализа и метафизического (философского) размышления: «Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русской метафизической язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться на подобии французского (ясного точного языка прозы, т. е. языка мыслей)» (П. А. Вяземскому, 13 июля 1825 г.).

Он советует «иногда прислушиваться к московским просвирням» ‹женщины, обычно вдовы, в церковном приходе, пекущие просвиры – хлеб, употреблявшийся при совершении литургии. – И. С. ›, которые «говорят удивительно чистым и правильным языком» («Опровержение на критики», 1830) – и практически реализует этот совет, прежде всего в сказках.

Пушкинский роман в стихах, названный В. Г. Белинским «энциклопедией русской жизни», стал одновременно и стилистической энциклопедией. «„Евгений Онегин“ – это лексически почти необъятное море. Амплитуда пушкинского словоупотребления здесь громадна – от названий народной мифологии и бытовых предметов до терминов философии его времени и всего богатого фонда отборочной „литературности“ французского классицизма и романтизма, главным образом английского» (Л. А. Булаховский).

В итоге «Словарь языка Пушкина» (т. 1–4, 1956–1961) составил более 20 000 слов, относящихся ко всем стилистическим пластам русского языка, от церковнославянской и мифологической лексики до неологизмов и заимствованных слов, используемых в иноязычной транскрипции.

Однако богатство лексической системы Пушкина включается в относительно простые синтаксические структуры, особенно характерные для прозы. «Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат», – замечает поэт в наброске «О прозе» (1822), иронически воспроизводя перифразы – наследие карамзинской эпохи – и сразу же переводя их на обычный язык («Читаю отчет какого-нибудь любителя театра – сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одаренная Апол… боже мой, да поставь – эта молодая хорошая актриса – и продолжай – будь уверен, что никто не заметит твоих выражений, никто спасибо не скажет»).

Такую прозу в «Евгении Онегине» Пушкин называет «почтовой» («Доныне гордый наш язык / К почтовой прозе не привык» – «Евгений Онегин», гл. 3, строфа ХХVI) и дает ее практические примеры в «Повестях Белкина», «Дубровском», «Капитанской дочке». Существительное у Пушкина, как правило, называет предмет, прилагательное (эпитет), обычно одиночное, обозначает его оттенки, глагол передает реальное действие и занимает центральное место в предложении, определяя прозаические структуру и ритм. «Часы пробили первый и второй час утра, – и он услышал дальний стук кареты. Невольное волнение овладело им. Карета подъехала и остановилась. Он услышал стук опускаемой подножки. В доме засуетились» («Пиковая дама», гл. III, 1833).

Итог словесной деятельности Пушкина подвел Н. В. Гоголь: «В нем, как будто в лексиконе, заключилось всё богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал всё его пространство ‹…› Здесь нет красноречия, здесь одна поэзия; никакого наружного блеска, всё просто, всё прилично, всё исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг; всё лаконизм, каким всегда бывает чистая поэзия. Слов немного, но они так точны, что обозначают всё. В каждом слове бездна пространства; каждое слово необъятно, как поэт» («Несколько слов о Пушкине», 1832).