Глеб Морев - Осип Мандельштам - Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Письмо Ставского Н.И. Ежову от 16 марта 1938 года с просьбой «решить <���…> вопрос об Осипе Мандельштаме» сопровождала рецензия П.А. Павленко «О стихах О. Мандельштама» [677]. Этот текст – единственное доступное нам развернутое высказывание, отражающее и мотивирующее позицию функционеров Союза писателей по «недопущению» поэзии Мандельштама в советскую литературу («Если бы передо мною был поставлен вопрос – следует ли печатать эти стихи, – я ответил бы – нет, не следует»). Не ставя под сомнение политическую правоверность Мандельштама («Советские ли это стихи? Да, конечно»), Павленко предсказуемо делает акцент на раз и навсегда легализованном Сталиным мастерстве («версификатор, холодный головной составитель рифмованных произведений»), которое, однако, в изменившихся политических условиях, требующих от каждого новой проверки его преданности партии, выступает в качестве негативной характеристики, поскольку противопоставляется отсутствующим в стихах Мандельштама «темпераменту» и простоте, с которыми должно, по мнению Павленко, «без обиняков» выражаться «советское». Такое мастерство перестает выполнять свою – важнейшую в советском идеологическом каноне – утилитарную функцию; оно, сигнализирует Павленко, сомнительно с точки зрения «пригодности» [678].

Последнюю попытку апеллировать в связи с Мандельштамом к идеологии «мастерства» предпринимает в защитных целях Н.Я. Мандельштам. В письме новому наркому внутренних дел Л.П. Берии 19 января 1939 года она, еще не зная о смерти мужа в лагере 27 декабря 1938 года и пытаясь воспользоваться ожидаемыми изменениями в репрессивной политике властей после ухода Ежова [679], задается «не юридическим, а скорее моральным вопросом: достаточно ли было оснований у НКВД, чтобы уничтожать поэта и мастера в период его активной и дружественной поэтической деятельности» [680]. Выход в область «морали» недвусмысленно отсылал к решившим дело 1934 года сталинским идеологическим установкам середины 1930-х, предполагавшим, что несущественные прегрешения «мастеров» перед режимом (а все письмо Н.Я. Мандельштам посвящено доказательствам того, что поэт не мог быть виновен ни в чем серьезном) заслуживают снисхождения с учетом их высокой и полезной власти квалификации. Отчаянная попытка Н.Я. Мандельштам очевидным образом игнорировала изменения социополитического контекста и установившийся с конца 1936 года «деперсонализированный», конвейерный подход к репрессиям и предсказуемо окончилась кафкианской неудачей: 31 января, после проведения соответствующей проверки ее просьба была оставлена без удовлетворения [681]. Справиться о судьбе арестованного поэта никому в московском аппарате НКВД не пришло в голову.

Во время следствия 1938 года, длившегося три месяца, Мандельштам был допрошен один раз. Следователь Г.Б. Шилкин, писавший фамилию поэта как «Мандельштамп» [682], дважды заводил шаблонную для политических дел речь об «антисоветской деятельности» Мандельштама, но настойчивости не проявил, удовлетворившись отрицательными ответами подследственного. По сути дела Мандельштам показал следующее:

Должен признать свою вину в том, что, несмотря на запрещение и не имея разрешения, я неоднократно приезжал в Москву. Цель моих поездок, в сущности, сводилась к тому, чтобы через Союз писателей получить необходимую работу, т.к. в условиях г. Калинина я не мог найти себе работы. Помимо этого я добивался через Союз писателей получения критической оценки моей поэтической работы и потребности творческого общения с советскими писателями [683].

Изложенные клишированным языком обвинительного заключения, эти показания выглядели так:

Следствием по делу установлено, что МАНДЕЛЬШТАМ О.Э. несмотря на то, что ему после отбытия наказания запрещено было проживать в Москве, часто приезжал в Москву, останавливался у своих знакомых, пытался воздействовать на общественное мнение в свою пользу путем нарочитого демонстрирования своего «бедственного» положения и болезненного состояния [684].

В условиях Большого террора это было квалифицировано как «антисоветская агитация» и повлекло за собой приговор в виде пятилетнего лагерного срока, убивший Мандельштама. Фактически поэт был осужден за те энергию и (названное Ахматовой «непонятным») упорство, с которыми он пытался изменить свое место в литературном и социальном пространстве, намертво зафиксированное сталинской резолюцией 1934 года.