Глеб Морев - Осип Мандельштам - Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Между тем в ближайшем окружении Мандельштама были примеры противоположной стратегии. Речь идет об Анне Ахматовой.

Летом 1926 года первый хроникер жизни Ахматовой П.Н. Лукницкий [142], интуитивно чувствуя исключительность ее положения на литературной сцене, пытался понять его истоки и смысл:

В таком положении, как АА, пожалуй, только Кузмин. <���… > Как АА определяет существующее о ней в нынешней критической печати мнение, относящее ее к правому флангу советской литературы: <���…> полное отсутствие собственной мысли у писавших, и никто из них не задумывался о том, в чем, в сущности, «правизна» АА.

А в действительности? Символика икон, церковность и пр. Разве ее не было у других? Ведь это было принято как прием всеми в определенную эпоху. Разве у Есенина, у Клюева, у Гумилева, у Блока, у Сологуба и т.д., и т.д. – этого не было? Но Клюев играл в Ленина, Есенин «хотел» (!) быть большевиком, Блок написал «Двенадцать» (и умер). Сологуб – написал «< Соборный> Благовест». АА молчала. Она непонятна. А раз непонятна – значит, она не из их стана <���…> Другой вопрос – как АА к этому относится [143].

Ретроспективный анализ показывает справедливость вопросов Лукницкого и усиливает «отдельность» Ахматовой: сопоставляемый с нею Кузмин, как известно, хотя и подвергался политизированным нападкам критики, продолжал публиковаться и как поэт (выпустив в 1924 и 1929 годах поэтические сборники) и как переводчик, войдя в этом качестве в 1934 году в Союз советских писателей [144]. Среди крупных русских писателей с дореволюционным «стажем», остававшихся в СССР, положение Ахматовой было уникальным.

Ахматовская мифология связывает исчезновение ее с поверхности печатной жизни с «первым постановлением» или «решением» ЦК ВКП(б) 1924 года. Сама Ахматова в дневниковых записях 1960-х годов предлагала несколько мотивировок репрессий против нее. «После моих вечеров в Москве (весна 1924) состоялось постановление о прекращении моей литературной> деятельности. Меня перестали печатать в журналах и альманахах, приглашать на литературные> вечера. Я встретила на Невском М. Шаг<���инян>. Она сказала: „Вот вы какая важная особа: о вас было постановление> ЦК: не арестовывать, но и не печатать”» [145]. В других ахматовских записях среди причин «постановления ЦК» называются также публикация во втором издании сборника «Anno Domini» (Берлин, 1923) стихов, «не напечатанных в СССР» [146], нападки критики и противопоставившая ее Маяковскому нашумевшая статья Корнея Чуковского «Две России» (1921).

Постановление ЦК ВКП(б) 1924 года относительно Ахматовой до сих пор не обнаружено, и есть все основания предполагать, что сведения о нем – часть более обширного и сложившегося к рубежу 1960-х ахматовского мифа, включавшего полемическое (прежде всего, по отношению к эмигрантским источникам) и сильно упрощенное изложение собственной «послереволюционной биографии» [147]. Здесь не место анализу причин, по которым Ахматова сочла нужным «выпрямить» картину своего литературного положения после 1924 года, представив себя в поздних мемуарных записях как еще одну фактически лишенную субъектности жертву репрессивной культурной политики советского режима – в то время как ее подлинная позиция 1920-х – начала 1930-х годов выглядит совершенно неординарной.

Представляется, что, действительно, рубежными для положения Ахматовой стали ее публичные выступления в Москве в апреле 1924 года – в Консерватории на вечере журнала «Русский современник» и в Политехническом музее на собственном сольном вечере. Причем критически важную роль сыграло именно первое выступление.

«Русский современник» – «последний не-казенный, последний свободный (пусть и не полностью) журнал, открыто издававшийся в пределах нашего отечества», по воспоминаниям одного из его авторов В.В. Вейдле [148], – несомненно, вызывал особое беспокойство властей, добившихся в конце концов его закрытия на четвертом номере в начале 1925 года [149]. В первом номере «Русского современника» были опубликованы два новых стихотворения Ахматовой – «Лотова жена» и «Новогодняя баллада». С их чтением Ахматова и выступила в Москве. Московская презентация журнала, предварявшая выход первого номера, прошла в наэлектризованной атмосфере ожидания частного непартийного издания, привлекшего крупные литературные имена [150], и имела общероссийский резонанс, связанный с внелитературным контекстом [151]. Сколько можно судить, печатное выступление в СССР известного современного поэта с новыми стихами (усиленное их публичным чтением), в одном из которых можно было усмотреть намек на расстрелянного большевиками Гумилева, а в другом – открытую эксплуатацию религиозной тематики и метафорики, было воспринято как политический демарш.