Глеб Морев - Осип Мандельштам - Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Жизнь «вне литературы» означала необходимость поиска новой модели писательского существования. Прежняя схема, базировавшаяся на переводной поденщине, как и масштабные проекты ее переустройства, была полностью уничтожена скандалом вокруг «Тиля». Новая – связанная с газетой – не внушала оптимизма («<���…> подходит ли мне газетн<���ая> работа? Не иссушит ли мой старый мозг вконец?»). Утопические идеи о получении «простой» (III: 499) работы (то есть не связанной ни с переводческой лямкой, ни с газетной гонкой) приводят Мандельштама к Л.Б. Каменеву (потерявшему былое влияние) и О.Д. Каменевой, которая ранней весной 1930 года безуспешно пытается пристроить поэта в общество «Техника – массам» [134].

При этом Мандельштам остается принципиальным противником идеи «существования на культурную ренту», «конец» которой «положила», по его убеждению, «Октябрьская революция» (из ответов на анкету «Советский писатель и Октябрь», 1928 [III: 311]). В практической плоскости это означает отказ от перехода в ряды живущих на иждивении государства пенсионеров – ветеранов культуры: «Но работа нужна. <���…> Не хочу „фигурять Мандельштамом”. Не смею! Не должен!» – пишет он жене 13 марта 1930 года (III: 499) – на фоне разворачивающихся в эти же дни в Москве хлопот по предоставлению персональной пенсии Ахматовой [135]. В результате поэт вновь прибегает к патронажу государства: в апреле 1930 года по протекции заместителя заведующего Отделом культуры и пропаганды ЦК ВКП(б) А.Н. Гусева Мандельштам уезжает из Москвы до конца года – сначала в санаторий Совнаркома Абхазии в Сухуме (где он живет одновременно с заместителем наркома земледелия Н.И. Ежовым [II: 681] [136]), затем в Армению и Грузию [137]. По возвращении из поездки, в декабре, было написано приведенное выше письмо Н.Я. Мандельштам Молотову.

Резкое ужесточение политических условий существования литературы в СССР, старт которому был дан кампанией против Пильняка и Замятина, повлекло за собой кризис множества индивидуальных литературных биографий. 1930-1931 годы отмечены появлением ряда обращенных к руководству СССР писательских писем (М.А. Булгакова, Е.И. Замятина, Б.А. Пильняка, Вс.В. Иванова, К.А. Тренева и др.). Находившиеся в разных социальных позициях их авторы, подобно Н.Я. Мандельштам, рассчитывали с помощью подобных адресаций улучшить свои «литературно-бытовые» условия и/или получить защиту от преследований.

Ближе всего к письму Н.Я. Мандельштам стоят письма Булгакова и Замятина, поднимающих проблему своего физического присутствия в СССР. Невозможность существовать без гонорарной работы – вследствие блокировки их продукции на пути к читателю/ зрителю – ставит в центр этих писем вопрос о предоставлении права на оплачиваемый труд.

«Я не позволил бы себе беспокоить Вас письмом, если бы меня не заставляла сделать это бедность», – писал Сталину Булгаков 5 мая 1930 года [138]. «Я прошу Советское Правительство дать мне работу», – говорил он месяцем ранее [139]. «Сделано было все, чтобы закрыть для меня всякую возможность дальнейшей работы», – писал в июне 1931 года Сталину Замятин [140]. Однако – ив этом принципиальное отличие писем Булгакова и Замятина от письма Н.Я. Мандельштам – отсутствие возможности жить литературным трудом четко мотивируется в их письмах жесткостью политической цензуры, несовместимостью их писательского существования с советской властью. Оба адресанта – и Булгаков, и Замятин – отчетливо обозначают себя как авторов, фактически находящихся вне советской литературной системы и ее цензурных рамок. Практический смысл их писем заключается, собственно, в том, что оба они предлагают легализовать свой статус несоветских писателей физическим перемещением их в иностранную среду – путем разрешения выезда за границу, где в условиях свободы печати они смогут жить литературным трудом.

Аргументация Н.Я. Мандельштам, указывающей на бедственное положение Мандельштама, строится на совершенно иных основаниях. Ни словом не упоминая о цензурных затруднениях и вообще о каких-либо противоречиях Мандельштама и советского режима, она апеллирует исключительно к «тяжелой жизни лирического поэта» и, в унисон с трансформацией советской идеологии [141], предлагает считать Мандельштама спецем — «квалифицированным специалистом», ценным кадром культурного хозяйства, априори нуждающимся в поддержке. Совершенно очевидно, что, несмотря на всю неудовлетворенность социальным статусом Мандельштама, письмо Н.Я. написано изнутри советской идеологической системы, предполагавшей тотальную – в том числе материальную – зависимость художника от государства.