Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

– Эти деньги будут заплачены, но нам важно знать, когда больная будет принята.

– Недели через полторы, в порядке записи.

– А раньше нельзя?

– Никак нельзя.

Грустные, отошли мы от двери. Маме, прежде всего, вовсе не улыбалось проживаться в Москве, в гостинице, а главное, она была так напугана и взволнована страшной болезнью, лечение которой она запустила, что откладыванье решения об операции на каждый лишний день казалось ей едва ли не равносильным смертному приговору.

Тогда я решился на экстренное средство. Зная, что в 1906 году В. Ф. Снегирев делал сложную операцию удаления кисты С. А. Толстой в Ясной Поляне, я обратился к Софье Андреевне по телеграфу с просьбой по телеграфу же просить Снегирева срочно принять и освидетельствовать мою мать. На другой день я получил от милой Софьи Андреевны телеграфный ответ, что мое желание ею выполнено.

Опять – визит в профессорский особняк.

Но на этот раз мне стоило только назвать свою фамилию – и входная дверь широко раскрылась передо мной и перед матерью:

– Пожалуйте! – услыхали мы из уст того же «респектабельного» лакея. (О 25 рублях за визит уже не говорилось.)

Проф. Снегирев любезно нас принял, осмотрел маму, определил рак и через несколько дней в лечебнице своего ассистента д-ра Полилова произвел больной большую операцию. Мы с братом Веной ожидали в приемной и увидели маму через какой-нибудь час после операции – еще пьяную от хлороформа, задыхающуюся и бредящую. Но лица у д-ра Полилова и сестер милосердия были веселые.

Приглашение к профессору. Снегирев, усталый, красный, потный, с дрожащими руками, заявил мне, в ответ на вопрос о том, что же показала операция:

– Счастливый ваш Бог!

– Что же: рак или не рак?

Мне еще раньше говорили, что с полной точностью на этот вопрос можно будет ответить только после операции. А ответ был важен: мама уже дозналась, что и после операции может произойти рецидив рака. Хотелось ее успокоить.

Но Снегирев только повторил снова: «счастлив ваш Бог!» – и ни в какие подробности входить не пожелал.

То же самое ответил он потом и на вопрос самой больной.

За операцию он не взял ни копейки. Пришлось только заплатить за содержание матери в лечебнице. Мы с мамой еще раз ходили в особнячок: благодарить профессора. Тут он, оставивши свою бывшую пациентку в приемной, увел меня в свой кабинет и завел разговор о Толстом. Миросозерцание Льва Николаевича не удовлетворяло его. Он хотел и меня, как молодого человека, предостеречь против «неразумного» увлечения Толстым.

– Помните, – говорил он, – что Толстой поглощает людей. Всех, кто к нему приближается, он поглощает без остатка, и как бы ни был талантлив тот или иной человек, он, увлекшись Толстым, все отдает ему, и от него уже ничего не остается!..

Слова эти я часто вспоминал потом, когда мне казалось, что я сам стою на границе своего полного «поглощения» яснополянским мудрецом и гениальным человеком. Хотелось спасти остатки «своего»…

Однако доскажу историю маминой операции. Через год ей показалось, что у нее начинается рецидив. рака. Рака, потому что Снегирев так и не сказал ей категорически, что у нее рака не было. Мама снова едет в Москву и требует от меня, чтобы я посетил бактериологическую станцию, где производился анализ ее внутренностей после операции, и узнал, что у нее было: рак или не рак?

Я выполнил желание матери. И что же оказалось? Что у нее был не рак, а полип, то есть болезнь неизмеримо менее опасная и не возвращающаяся. Выходило, что Снегирев и Казанский ошиблись, определив рак еще до операции.

Очевидно, убедившись из результатов операции и произведенного по его требованию бактериологического анализа, что у матери был не рак, а полип, Снегирев. постеснялся перед ней признаться в своей ошибке и вместо того чтобы определенно успокоить ее сообщением о том, что никакого рака не было, наградил ее своим неопределенным «счастлив ваш Бог» и. тем самым вынудил через год снова приехать в Москву.

Мама умерла от воспаления легких в 1922 году. Сестра Надя разрешила вскрытие тела. В брюшной полости у матери найден был, между прочим, кончик операционной иглы, уже закапсюлировавшийся и не вредивший организму. Кончик иглы забыт был в теле больной оператором.

Помню, когда я узнал об этом, в памяти моей возник образ профессора Снегирева, переживавшего последствия нервного подъема, с которым, очевидно, связана была для него тяжелая операция: усталое, красное, потное лицо, дрожащие пальцы. Профессор старился: что раньше давалось легко, теперь чрезмерно утомляло.