Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

По сравнению со старшим своим братом Вениамином, незамысловатой натурой простака-добряка и весельчака, Рафаил был настоящим духовным аристократом, аристократом по природе: юношей чуткой, нежной, на все откликающейся души, глубокого ищущего ума и идеальных, благородных стремлений. Христианство в «толстовском» разрезе» украсило и восполнило этот необычайный характер еще и мечтой о борьбе за права людей, за лучшее будущее, мечтой о плодоносном страдании и самоотвержении. Рафе предстоял в будущем отказ от военной службы, и мать трепетала за него. Она была убеждена, что хрупкая натура юноши не выдержит тяжести того возмездия, которое наложит на его плечи за непослушание и неподчинение государство. Рафа тоже готовился внутренне к предстоящему шагу. У него была не совсем здоровая грудь, и это нездоровье, пугавшее его мать, как нездоровье, в то же время было ее единственной надеждой на освобождение ее обожаемого птенца от привлечения к суровому долгу воина. Перед Рафой же стояла в те годы одна проблема: заявить ли, при призыве, о своем отказе прежде или после медицинского освидетельствования? Религиозный долг говорил: прежде. Чувство любви и сострадания к матери: после, – лишь в том случае, если освобождения по болезни не последует. Только так стоял для него вопрос. Мать это знала – и заранее волновалась и мучилась за сына, не решаясь в то же время прямо ничего требовать от мальчика, веру и пламень души которого уважала и чтила…

Такова-то была атмосфера русановского хутора, где нас, гостей-«толстовцев», принимали с распростертыми объятиями, закармливали до отвала чудным сотовым медом и не знали, как лучше посадить, уложить и угостить. Жизнь на хуторе была однообразна, и обитатели его ценили возможность встретиться и побеседовать с близкими по духу людьми. Рафа любил музыку и заставлял меня петь, как в Крекшине у Чертковых: Глинку, Чайковского, Рахманинова – без аккомпанемента. Замечу, что весь обиход жизни у Буткевичей был, пожалуй, еще скромнее и суровее (и это, конечно, по принципиальным соображениям!), чем у Булыгиных в Хатунке. Помню, например, что для умывания употреблялось серое, вонючее мыло низшего сорта, которым пользуются только прачки для стирки белья.

Юный Рафаил немного подражал Сереже Булыгину – в том, что касалось излишне-подчеркнутого аскетизма и опрощения. Например, летом старался ходить во всякую погоду босиком. Иной раз хлещет дождь, всюду – грязь, под вечер – холодище, а Рафа – разут, ноги его грязны и окоченели, весь он дрожит в легкой рубашке, даже губы и нос замерзли, но – что делать? – таковы были требования хорошего «толстовского» тона! Зато глаза Рафы сияют: поднялся до высоты подвига любимого им друга – аскета Сережи!.. Я, с своей стороны, старался иногда повлиять на юношу в смысле большей умеренности и осторожности. Мать заметила, оценила это – и с тех пор старалась поддерживать Рафу в его привязанности ко мне. Непобедимого ни в каких диспутах и, следовательно, неотразимого в его влиянии на молодежь Сережу Булыгина она сильно побаивалась: «пойдет за ним Рафа и, пожалуй, погибнет!..»

Так жили Буткевичи.

Никогда не забыть мне длинных прогулок, вернее – своеобразных паломничеств, совершавшихся из Ясной Поляны или из Телятинок в Хатунку к Булыгиным или в Русаново к Буткевичам; встреч в попутных деревнях с крестьянами, к которым я, как «не работающий», подходил с затаенным стыдом за свое привилегированное положение и с робким почтением, иногда нарочно прося у баб «напиться», чтобы получить при этом возможность хоть одним глазком заглянуть внутрь избы и сравнить условия жизни российских тружеников земли с сибирскими; не забыть ночлегов у Булыгиных – на крыше навеса под открытым небом, на сеновале или на полу в маленьком деревянном флигельке, носившем название Нового дома и всегда наполненном странствующими «толстовцами»; светлого взора выразительных черных глаз Сережи Булыгина; увлекательных и задорных разглагольствований его отца о «табашной державе»; не забыть чудной Засеки – бескрайных пространств казенных лесов, протянувшихся чуть ли не через всю среднюю полосу России и как раз захватывавших собой описываемые мною места; уютных чаепитий с обязательной медовой коврижкой домашнего приготовления и свежими сотами в лесном домике у заброшенных в самую глушь Крапивенского уезда радушных хозяев – пчеловодов Буткевичей; не забыть широких полей, душистых огородов с огненными подсолнечниками и розовыми мальвами, звездных ночей, шелеста дерев в саду, веселой или унылой песни, доносящейся из деревни; не забыть первых, столь радостных опытов земельной работы на сенокосе, в огороде или по уборке хлеба в скромных угодьях Булыгиных, Буткевичей или Чертковых, и вообще веселого и радостного быта «толстовской» молодежи, вперемежку с самым глубоким и плодотворным общением и долгими, душевными беседами о «самом важном» – о духовной жизни, об искании правды, о служении народу, о самосовершенствовании!..