Коллектив авторов История - Идеал воспитания дворянства в Европе. XVII–XIX века

Жам не заботится об обучении своего воспитанника «приятным искусствам» (arts d’agrément, т. е. танцам и музыке) и включает их в программу только под нажимом отца своего ученика [613]. Разумовскому-отцу кажется невозможным обойтись без этих предметов, ведь значительная часть жизни аристократа проходит в высшем обществе, в котором умение танцевать и играть на музыкальных инструментах высоко ценится [614]. Гувернерам трудно идти против традиции, поэтому и Павел Строганов занимается танцами и музыкой [615]. Отношение этих гувернеров к подобным светским умениям сугубо отрицательное, они ассоциируются у них с пустым времяпровождением великосветского общества. В своей критике «приятных искусств» гувернеры, возможно, опираются на взгляды таких теоретиков воспитания, как Локк, который в своих «Мыслях о воспитании» (1693) без большого энтузиазма отзывается об изучении танцев, музыки, фехтования и верховой езды молодым дворянином [616]. Санчес, правда, не исключает танцы и верховую езду из программы обучения (хотя музыкой, по его мнению, ученик может не заниматься), однако делает он это потому, что высшее общество требует их от аристократа: «Согласно принятым обычаям они входят в план обучения», – пишет он [617]. Напротив, эти гувернеры ценят физический труд. В воспитании Павла Строганова он занимал важное место, в соответствии с рекомендациями Руссо, для которого он был более «естественным», близким к природе, чем труд интеллектуальный [618].

Недоверие к «приятным искусствам» распространяется у Ромма и гувернеров его круга на гуманитарные науки вообще, в особенности на литературу и прежде всего поэзию [619], согласуясь с одной из важных идей Руссо, который предостерегал от преподавания детям отвлеченных идей [620]. Критика поэзии и литературы, в которых Ромм видит только «слова, фразы и красивую бумагу» («des mots, des phrases, et du beau papier»), отсылает нас, очевидно, к парижским великосветским кругам, для которых, пишет Ромм, этикет и приличия заменяют чувства [621]. Ромм в числе предметов, которые изучает его ученик, помимо русского языка и Священного Писания (которые не он преподавал Павлу Строганову), не упоминает ни литературу, ни историю, ни даже географию, зато он настаивает на чтении классиков, изучении естественной истории и геометрии [622]. Позже, в Женеве, Павел изучает, конечно, историю, слушая лекции Якоба Верне, и знакомство с этой дисциплиной не вызывает сопротивления гувернера [623]. Он также занимается неизбежными для дворянина фехтованием и верховой ездой, однако в программе его занятий все равно нет и намека на художественную литературу; зато он изучает химию, физику, математику и астрономию [624]. Санчес делает особый акцент на истории, но прежде всего истории родной страны ученика, т. е. России. История для него – источник знаний о нравах людей, наука о морали, поэтому важно, чтобы сам гувернер, а не наемный учитель занимался ею с воспитанником. Он также рекомендует математику, экспериментальную физику, естественную историю и философию. Он не предлагает определенно исключить литературу (belles-lettres), но пишет о ней в более чем сдержанных выражениях: ученику не следует запрещать ею заниматься, если у него есть вкус к литературе, но следует даже в этом случае ограничить занятия этим предметом [625]. Санчес также с иронией пишет о серьезном изучении живописи, которая подходит, по его мнению, только для итальянцев, «рабской нации, предающейся фривольности» [626].

Санчес не критикует саму традицию «искусства нравиться» (l’art de plaire), о которой много писали в педагогических трактатах [627], как важной составляющей идентичности аристократа и придворного. В плане, адресованном М. И. Воронцову, он пишет, что гувернер должен уметь показаться в свете и посвятить ученика в обычаи высшего общества [628]. Он не рекомендует немецкие университетские города как место учебы, потому что нравы там «не отличаются той учтивостью и привычкой к свету, которые должны характеризовать человека благородного происхождения» [629]. Однако в плане, написанном десятью годами позже для гр. Разумовского, описание светскости содержит, как мне кажется, долю иронии:

Необходимо, чтобы он [русский дворянин] овладел в некоторой степени столь уважаемым во Франции искусством быть приятным: причесываться, танцевать, участвовать в салонах [prendre sa place dans les cercles], за столом не говорить и не делать ничего, что могло бы нарушить привычные традиции, то же касается одежды, манеры держать себя и походки: все должно соответствовать привычкам общества […] [630].