Валерий Мильдон - Санскрит во льдах, или возвращение из Офира

«У бобыля только передвигалось удивление с одной вещи на другую, но в сознании ничего не превращалось. Вместо ума он жил чувством доверчивого уважения» (с. 7).

Эта фигура — ключ к мечтаниям чевенгурцев о коммунизме: ничего в сознании, одно доверчивое уважение к понятию, которое от чувства доверчивости намерены превратить в реальность, не останавливаясь перед самыми страшными жестокостями, как в двух сценах расстрела чевенгурских обывателей, признанных помехой коммунизму.

Однако — и в этом особенность платоновского письма («открытое сердце», как‑никак, вспомним П. Д. Юркевича) — в обеих сценах сами расстрельщики вызывают сострадание чуть ли не наравне с их жертвами: чтобы так не было сознания, так велика доверчивость понятиям, смысла которых никто не знает!

«За семьдесят лет жизни он убедился, что половину дел исполнил зря, а три четверти слов сказал напрасно…» (с. 13).

Не будь персонажи Платонова так доверчивы, многие подумали бы о себе то же самое. «Он не мог превозмочь свою думу, что человек произошел из червя, червь же — простая страшная трубка, у которой внутри ничего нет — одна пустая вонючая тьма» (с. 15).

Из этой пустой тьмы — человек? Тогда понятно, почему его привлек коммунизм: страх смерти, ужас пустоты. Казалось: там, в коммунизме этого нет, там свет, вечное утро, ни зимы, ни лета. Вообразим, что произойдет в душе такого человека, когда доверчивость рано или поздно сменится рассуждением, и он убедится, что обманывался.

Картина Платонова напоминает строки Заболоцкого:

Над садом Шел смутный шорох тысячи смертей. Природа, обернувшаяся адом,

Свои дела вершила без затей. Жук ел траву, жука клевала птица, Хорек пил мозг из птичьей головы… [64] Заболоцкий Н. Столбцы и поэмы. С. 160. .

С одной стороны, мечта о светлом грядущем, обещания, усилия, жертвы; с другой — человек произошел из тьмы и уйдет во тьму, на родину, и последнее, что он услышит, — шорох тысячи смертей. Какая тут будущность!

Над этим и бьются герои Платонова, выражая, предположительно, его собственные сомнения (сомнения, а не убеждения), поскольку свою художественную работу писатель начинал безоговорочной верой в достижимость всеобщего блага. Об этом его книги начала и середины 20–х годов. «Чевенгур» обнаруживает сомнения, из которых, особенно после «Котлована», автор мог заключить: да, мечта осуществима, но не этими людьми. Платонов не признавал, что дело не в одних людях, но и в мечте: ей и соответствуют люди.

Многие герои и «Чевенгура», и всего платоновского творчества — странники. Их постоянное передвижение, неприязнь к оседлости есть метафора того, что здесь им нет места, но где оно, они сами не знают. У Прохора Абрамовича, усыновившего Сашу, было желание скинуть с себя свою земледельческую судьбу, отпустить жену, а самому уйти неизвестно куда.

Вот этого «неизвестно где» (хотя известно «что» — страну неиссякаемого благоденствия, — которое и саму смерть, главную героиню писателя, сделает нечувствительной) ищут персонажи романа, ко всему остальному равнодушные: к себе, к людям, не занятым этими поисками, к собственной жизни, — ничего не надо, кроме вечного блаженства.

Одна из сцен внезапным светом освещает чувства, переполнявшие чевенгурцев: «Командир лежал против комиссара и тоже спал; его книжка была открыта на описании Рафаэля; Дванов посмотрел в страницу — там Рафаэль назывался живым богом раннего счастливого человечества, народившегося на теплых берегах Средиземного моря» (с. 61).

Этого и хотят герои романа — счастливого человечества, которое может жить лишь по берегам теплого моря. Образом этих берегов в нашей классике издавна сделалась Италия. А здесь — какое счастье? — либо целыми днями дождь, либо засуха; то от жары изнемогаешь, то никак не согреешься. Вот одному из чевенгурцев и приходит мысль: раз у нас коммунизм, то зимы не будет, не надо запасать дров.

Художественное зрение Платонова устроено так, что прежде многого на глаза ему попадается смерть, даже в эпизодах, где возможны совсем другие ассоциации. Вот он описывает только что родившую женщину:

«Она обнажила полную ногу в морщинах старости и материнского жира; на ноге были видны желтые пятна каких‑то омертвелых страданий и синие толстые жилы с окоченевшей кровью<���…>По одной жиле, похожей на дерево, можно чувствовать, как бьется где‑то сердце, с напором и усилием прогоняя кровь сквозь узкие обвалившиеся ущелья тела» (с. 21).