Дмитрий Спивак - Метафизика Петербурга. Историко-культурологические очерки

Признавая, что как литературная, так и сценическая судьба драмы «Роза и Крест» не оправдали надежд автора, мы должны помнить о том, что она все же была напечатана в 1913 году, и отнюдь не прошла мимо внимания современников. Их интерес к коллизиям драмы в большой степени объяснялся той исключительной славой, которой Блок пользовался в литературных кругах обеих столиц. Сам петербургский поэт принимал во внимание литературную и сценическую судьбу произведений французских символистов, прежде всего Мориса Метерлинка. Мир его драм, написанных в большинстве своем в последнее десятилетие XIX века, настолько близок к блоковскому средневековью, что замки принцессы Мален и графини Изоры могли бы стоять по соседству. Главная мысль драмы «Роза и Крест» была также близка излюбленным темам медитаций Метерлинка. «„Счастье, горе“ – если бы могли на минуту уйти от себя самих и отведать печаль героя, многие ли из нас без сожаления вернулись бы к своему мелкому счастью?» – спрашивал Метерлинк в трактате «Мудрость и Судьба», выпущенном в свет в 1898 году. «Сердцу закон непреложный – Радость-Страданье одно», – отвечал ему Блок, откликаясь с другого конца европейского континента через десятилетие с лишним. Пьесы фламандского драматурга обновили французский символизм, придав ему новые силы. Притом на парижской сцене его драматические произведения шли мало. Пожалуй, лишь постановка «Синей птицы», предпринятая у нас К.С.Станиславским в 1908 году, увенчалась громким успехом. Садясь писать «Розу и Крест» в 1912 году, Блок, скорее всего, принимал во внимание все эти обстоятельства, поскольку любил творчество Метерлинка и хорошо его знал. Соответственно, он мог надеяться на то, что публикации драмы – а пуще всего ее постановке на сцене Художественного театра – суждено было вывести русский символизм из кризиса, о наступлении которого с 1910 года все громче заговорили не только литературные недруги и эпигоны, но и наши ведущие символисты. Речь, таким образом, могла идти о том, чтобы поддержать огнем, принесенным из Франции, священное пламя, которое стало уже затухать на алтарях русского символизма.

В тексте блоковской драмы есть еще один слой, несводимый к идеям и образам литературного символизма. Мы говорим о религиозно-мистических убеждениях, которые одушевляют героев его драмы. По внешности, все они – правоверные католики, сторонники графа Монфора, уже вставшего во главе северофранцузского войска, которое выступило против еретиков. На деле это касается лишь отрицательных или нейтральных персонажей. Все положительные герои тянутся к чему-то другому. Наивный и несчастливый Бертран, в уста которого Блок вложил свои самые заветные мысли, прямо говорит во втором действии: «Я, как ты, не верю в новый поход, / Меч Монфора – не в Божьей руке». Искренняя и страстная Изора тянется всей душой к песне прохожего трубадура, вполне сознавая, что тот зовет ее не в тот рай, которому учит святая церковь: «Мать учила молиться меня, / Но песня твоя – не о том…». Она питает к кресту едва ли не отвращение – во всяком случае, силится запечатать его розой, притом не красной, как это обычно для духовной поэзии, но черной: «Дай страшный твой крест / Черною розой закрыть!..». В том, что речь идет отнюдь не о случайной фантазии исстрадавшейся дамы, нас убеждают слова рыцаря Бертрана, помещенные в начало следующего, четвертого действия. Действие происходит в розовой заросли, вокруг много алых роз, но внимание рыцаря останавливает то, что на груди заснувшего трубадура – неизвестно откуда взявшаяся черная роза, легшая поверх креста. Здесь мы вправе остановиться и сделать вывод, что речь идет о неком малоизвестном, но важном для автора эзотерическом символе, а «Роза и Крест», вынесенные в заглавие драмы – это, собственно, Черная Роза и Крест. Надо сказать, что образы этого уровня не прошли мимо внимания некоторых читателей и критиков. С легкой руки Н.Н.Берберовой, у нас распространилось толкование, согласно которому они намекают на эмблематику «диавологической» ложи «Люцифер», основанной у нас в 1910 году в рамках «нового розенкрейцерства» (сама Берберова без особой аргументации определила ее как мартинистскую). О принадлежности Блока к этой ложе надежных документов пока не найдено. Однакоже относительно ряда поэтов-символистов, некоторые из которых были его близкими друзьями, вроде Андрея Белого, это можно положительно предполагать.

Не располагая пока документами, позволяющими точнее оценить вероятность такого влияния, мы можем обратить внимание на тот общеизвестный факт, что первоначальный импульс к написанию драмы «Роза и Крест» дал известный в то время деятель по имени Михаил Иванович Терещенко. Располагая очень значительным капиталом, он был любителем театра и вообще большим эстетом. На третий день Пасхи 1912 года Терещенко познакомился с Блоком, сразу сошелся с ним и предложил сочинить либретто балета «из жизни средневековых провансальских трубадуров». Блок загорелся идеей и принялся за разработку того круга мыслей, которые в конечном счете вылились в форму драмы «Роза и Крест». Доверяя мнению Михаила Терещенко, поэт встречался с ним едва ли не каждый день и обсуждал мельчайшие детали замысла, разраставшегося на глазах. Между тем молодой капиталист был не только любителем литературы и театра, но и деятельным членом обновленного отечественного масонства французской системы. Связи, завязанные в этих ложах, весьма облегчили ему впоследствии путь к министерскому креслу во Временном правительстве. Трудно предположтить, что в беседах новых друзей никогда не всплывали заветные интуиции французского масонства, через последовательность посвящений во все более высокие градусы которого Терещенко тогда проходил. Роза и Крест с давних времен входили в число таковых. Как видим, через поверхность сцен из средневековой жизни, нашедших себе воплощение в драме «Роза и Крест», просматриваются как отчетливые контуры символистской мистерии, так и менее видные очертания мистерии розенкрейцерской, причем французское влияние в обоих случаях представляется определяющим.