Владимир Малышев - Мифы и загадки нашей истории

Разумеется, что «тридцать японских сребреннников» бывший энкэвэшник должен был усердно отрабатывать. Японцы потребовали от него писать справки о структуре НКВД, о советской агентуре за границей, о положении в высшем партийном руководстве СССР, а также насчет вооружения Красной армии. «Разведывательную деятельность против Японии независимо друг от друга, – вещал Люшков, – ведут НКВД, РККА, а также ВКП (б). А этих целях активно используют посольство и торгпредство СССР в Токио. Широко используются и граждане других стран, в частности Германии и США, проживающие в Японии. Кадровые сотрудники НКВД отправляются в Японию под видом жен дипломатов. В частности, агентом НКВД является жена советского посла в Японии Сметанина». Однако о деятельности в Японии группы Рихарда Зорге Люшков ничего не знал и потому не смог его выдать. Зорге был сначала агентом Коминтерна, а потом работал на Разведуправление Красной армии и в НКВД на Дальнем Востоке о его деятельности информированы не были.

Выжав перебежчика, как лимон, японская разведка потеряла к нему интерес, и уже не знала, что с ним делать. Сам Люшков умолял переправить его в США, но японцы не собирались передавать его своим тогдашним противникам. Промелькнули несколько лет, а в 1945 году, когда СССР объявил Японии войну, от него решили отделаться. Его «куратор», капитан японской разведки Такеока в своих воспоминаниях написал, что от Люшкова потребовали покончить жить самоубийством. А когда тот отказался, японцы его попросту пристрелили. Однако историк Борис Соколов не верит в эту версию. Он полагает, что Люшкова под чужим именем тайно переправили из Японии в США, где он тихо прожил остаток своих дней, понимая, что на родине предателя и сталинского палача в любом случае ждет неминуемый расстрел.

Имя Бориса Ширяева мало кому у нас известно. Однако у него была необыкновенная судьба. Когда будущий писатель сидел в первом советском концлагере на Соловках, 84-летний профессор-серб Кривош-Неманич, занимавшийся магией и хиромантией, предсказал, что он умрет в Италии. Ширяев не поверил, однако ему удалось спастись, и свою книгу о советской каторге «Неугасимая лампада» он закончил на Капри. В ней он не только описал все ужасы зарождавшейся тогда в СССР организованной системы рабского истребительного труда, но и привел многочисленные примеры необыкновенной высоты духа, героизма и самопожертвования безвестных мучеников Соловков.

Ширяев вместе с другими узниками прибыл на Соловки на пароходе «Глеб Бокий», названный так по имени известного тогда чекиста. Новую партию осужденных встречал сам начальник лагеря свирепый «товарищ Ногтев». Он выстроил прибывших на берегу и заявил: «Вот, надо вам знать, что власть у нас здесь не советская, а соловецкая! Обо всех законах надо теперь позабыть. У нас свой закон…». Как действует это закон, товарищ Ногтев тут же и показал. Один за другим заключенные проходили мимо будки, в которой он сидел с карабином, хладнокровно убив несколько человек. «Он делал это, – вспоминает Ширяев, – не силу личной жестокости, он скорее был добродушен во хмелю. Но этими выстрелами он сразу стремился нагнать страх на новоприбывших, внедрить в них сознание полной бесправности, безвыходности, пресечь в корне возможности попытки протеста».

Однажды на Соловки доставили старую баронессу, «с известной всей Россией фамилией», служившей при дворе фрейлиной «трех императриц». Ее специально поместили в барак, в котором жили проститутки, уголовницы, бывшие содержательницы притонов, торговки кокаином. Там баронесса была встречена не «в штыки», а даже еще более жестоко и враждебно. «Стимулом к травле было ее прошлое. Женщины не умеют подавлять в себе, взнуздывать это чувство и всецело поддаются ему. Слабая хилая старуха была ненавистна не сама по себе в ее настоящем, а как носительница той иллюзии, которая чаровала и влекла к себе мечты ее ненавистниц.

Прошлое, элегантное, утонченное, ярко проступало в каждом движении старой фрейлины, в каждом звук ее голоса. Она оставалась аристократкой в лучшем, истинном значении этого слова, и в Соловецком женбараке, в смраде матерной ругани, в хаосе потасовок она была тою же, какой ее видели во дворце. Она не чуждалось, не ограничивала себя от окружающих, не проявляя и тени того высокомерия, которым грешит ложный аристократизм».