Владимир Малышев - Мифы и загадки нашей истории

Тотчас по прибытии баронесса была, конечно, назначена «на кирпичики» – тяжелейшую работу по тасканию кирпичей, которую редко кто выдерживал более двух-трех месяцев. «Баронесса! Фрейлина! Это тебе не за царицей хвост таскать!» – ликовали уголовницы. Они не спускали с нее глаз и жадно ждали вопля, жалобы, слез бессилия, но этого им не пришлось увидеть. Самообладание, внутренняя дисциплина, выношенная в течение всей жизни, спасла баронессу от унижения. Не показывая своей усталости, она доработала до конца, а вечером, как всегда долго молилась, стоя на коленях перед маленьким образком». То же повторялось и в последующие дни. Баронесса спокойно и мерно носила сырые кирпичи, вернувшись в барак, тщательно чистила свое платье, молча съедала миску тресковой баланды, молилась и ложилась спать на свой аккуратно прибранный топчан. Она не чуждалась никого и со всеми разговаривала совершенно одинаковым тоном. Она делала и говорила «что надо», так, как делала это всю жизнь.

Нарастающее духовное влияние баронессы чувствовалось в бараке все сильней. Проститутки и воровки начали относиться к ней с явным уважением. В ее присутствии стали сдерживаться, переставали материться. «Это великое таинство пробуждения Человека совершалось без насилия и громких слов», – отмечает Ширяев. Когда пришла пора выбирать кандидата на «блатную» должность – уборщицы барака, то уголовницы единогласно выбрали баронессу. Это было большой «милостью» к ней. Работа считалась легкой, за место уборщицы жестоко боролись. Во время страшной эпидемии сыпняка, срочно понадобились санитарки в барак к умирающим. Туда, на верную смерть, посылали на добровольной основе, но никто из заключенных сам идти не хотел.

– Так никто не хочет помочь умирающим? – спросила начальница санчасти.

– Я хочу, – тихо ответила баронесса. И тут же за ней записалось еще несколько женщин.

Работа в сыпнотифозном бараке была страшной. Больные лежали вповалку на полу и сестры руками выгребали из-под них пропитанные нечистотами стружки. Но баронесса работала днем и ночью, так же мерно и спокойно, как носила кирпичи и мыла пол женбарака. Но час пробил, и на руках и шее баронессы появилась зловещая сыпь.

– Баронесса, идите и ложитесь в особой палате… Разве вы сами не видите? – сказала начальница.

– К чему? – спокойно ответила та. – Вы же знаете, что в мои годы от тифа не выздоравливают. Господь призывает меня к себе, но два-три дня я еще могу служить ему. Надзирательница не выдержала, обняла и поцеловала умирающую…

Убежать с Соловков было невозможно. У чекистов имелись быстроходные катера и даже самолет. Однако несколько морских офицеров все же решились на побег. Душой заговора был князь Шаховской, более известный на Соловках под фамилией Круглов. Им помог случай. Талантливый морской инженер Стрижевский сконструировал для морских прогулок начальника лагеря глиссер-моторный катер с воздушным винтом (кстати, первый в мире!), развивавший скорость вдвое большую, чем катера обычного типа, которые были у чекистов береговой охраны.

Но оставался самолет. Он хранился в ангаре, который охранялся и днем и ночью. Уход за самолетом вел некто Силин. О нем было мало, что известно. Говорили, что в прошлом он был знаменитым морским летчиком, носившим другую фамилию. Он и взял на себя главную роль в осуществлении побега, пообещав вывести самолет из строя. «Это не был риск, – пишет Ширяев, – это было осознанное обречение себя на гибель. Сам он бежать не мог, потому что находился под постоянным наблюдением. На сохранение жизни у него не было ни единого шанса. Он шел на неотвратимую смерть. Но он пошел».

Отважные беглецы вышли в море ночью. Часового при катере оглушили и связали. Их отсутствие было обнаружено только на утренней поверке. Беглецы могли уйти за ночь на 250–300 километров. «Самолет!» Мотор его был разобран для генеральной чистки. Некоторые его части оказались негодными. Силин был расстрелян, но никого не назвал на допросах. Он «положил живот свой за други своя» и совершил этот подвиг, следуя славной традиции Русского императорского флота. Он был верен ей до конца.

«Однажды, – пишет Ширяев в заключение своей книги, – глухой безлунной ночью я возвращался пешком из отдаленной командировки». Дорога шла лесом, и он сбился с тропинки. Вдруг в темноте мелькнул отблеск какого-то луча. Подойдя вплотную, автор понял, что свет идет из крохотного оконца землянки. Заглянув в него, он увидел стоящего на коленях возле раскрытого гроба отшельника. Горела лампадка, и бледные отблески ее света падали на темный лик древней иконы… До рассвета пораженный заключенный стоял у окна, не в силах войти. «Я думал, – пишет он, – нет… верил, знал, что пока светит бледное пламя Неугасимой, жив и дух Руси – многогрешной, заблудшейся, смрадной, кровавой… кровью омытой, крещенной ею, покаянной, прощенной и грядущей к воскресению…».