Петра Куве - Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

«Ну, теперь все кончено, теперь будем мириться, потихонечку все наладится, Борис Леонидович… — А потом он вдруг дружески похлопал его по плечу: — Эх, старик, старик, заварил ты кашу…»

Пастернака разозлил фамильярный тон и то, что его назвали «стариком».

«Пожалуйста, вы эту песню бросьте, так со мной разговаривать нельзя», — сказал он.

«Эх, — продолжал Поликарпов, — вонзил нож в спину России, вот теперь улаживай…»

Пастернаку надоели эти обвинения в предательстве.

«Извольте взять свои слова назад, я больше разговаривать с вами не буду», — сказал он и направился к двери.

Поликарпов пришел в замешательство:

«Задержите, задержите его, Ольга Всеволодовна!»

Почувствовав слабость Поликарпова, Ивинская сказала:

«Возьмите свои слова назад!»

«Беру, беру!» — пробормотал Поликарпов.

Пастернак вернулся, и разговор продолжался в другом тоне. Поликарпов обещал в ближайшем будущем связаться с Ивинской; он негромко добавил, что придется написать еще какое-то обращение от имени Пастернака.

Пастернак остался очень доволен тем, как он держался.

«Они не люди, они машины, — говорил он. — Видишь, какие это страшные стены, и все тут как заведенные автоматы… А все-таки я заставил их побеспокоиться, они свое получили!»

В машине, на обратном пути в Переделкино, Пастернак громко повторил весь разговор с Поликарповым, хотя Ивинская шепотом предупреждала его, что шофер наверняка «из органов» и передаст все, о чем они говорят.

Во время затишья Ирина вспомнила строки из поэмы Пастернака «Лейтенант Шмидт»:

Услышав свои стихи, Пастернак затих. Очень длинный день подошел к концу.

Народный гнев нашел свое отражение на страницах «Литературной газеты» под шапкой «Гнев и возмущение: советские люди осуждают действия Б. Пастернака» [679] Литературная газета. 1958. 1 ноября. . На развороте напечатали 22 письма с такими подзаголовками, как «Прекрасна наша действительность», «Слово рабочего» и «Оплаченная клевета». Экскаваторщик Ф. Васильцев недоумевал, кто такой Пастернак; он признавался, что не читал его книг, и называл Пастернака «белогвардейцем». Р. Касимов, рабочий-нефтяник, также спрашивал: «Кто такой Пастернак?» — и тут же добавлял, что Пастернак — «автор эстетских, заумных стихов, непонятных читателям».

Л. К. Чуковская считала, что такие письма не могут сочинять сами «председатель колхоза, учитель, инженер, рабочий, машинист экскаватора»; она «так и видела», как «девка из редакции [680] Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2, 331. » диктует им текст. Лидия Корнеевна была не права; письма присылали настоящие, живые люди, хотя одни и те же слова («Я Пастернака не читал, но…») повторялись в разных сочетаниях снова и снова, вызывая насмешки тех, кто сочувствовал Пастернаку. Письма буквально наводнили газету [681] Kozlov, The Readers of Novyi Mir, 116. ; с 25 октября по 1 декабря их пришло 423, и в большинстве отражалась непосредственная реакция советских читателей. Нет ничего удивительного в том, что они повторяли безжалостные слова: Пастернак — алчный предатель, который поносит революцию и Советский Союз. Многим это казалось не просто ужасным оскорблением, но и нападками на достижения в построении советского общества. «Революция оставалась главной [682] Там же, 125. для сознания и социоэтического строя этих людей, священной основой мысленной Вселенной, — писал один историк, — и их реакция на дело Пастернака была прежде всего защитой против любых попыток, настоящих или мнимых, подорвать этот рациональный краеугольный камень их существования».

Американские психологи, посещавшие Советский Союз в годы нападок на Пастернака, обнаружили и сочувствие к нему, и потребность в романе, но подобные чувства были далеко не у всех. «Есть также веские доказательства того [683] Barghoorn, The Soviet Cultural Offensive, 156. , что многие, возможно даже большинство, студентов литературных, исторических и философских факультетов московских и ленинградских вузов соглашались с официальной точкой зрения и клеймили Пастернака как предателя России, — писали они в отчете о своей поездке. — Принятие официальной точки зрения, видимо, было частично основано на презрении к тому, в чем им виделась эксплуатация Западом дела Пастернака в интересах антироссийской пропаганды».