Петра Куве - Дело Живаго. Кремль, ЦРУ и битва за запрещенную книгу

«Но в вашем доме мы конфисковали книгу произведений Пастернака на английском языке. Как она туда попала?»

«Эту книгу я получила от Пастернака, это правда. Это монография о его отце, художнике, которая была издана в Лондоне».

«Как Пастернак ее получил?»

«Симонов… привез ему ее из заграничной поездки».

«Что еще вам известно о связях Пастернака с Англией?»

«По-моему, однажды он получил посылку от сестер, которые там живут».

«Что вдохновило ваши отношения с Пастернаком? В конце концов, он намного старше вас».

«Любовь».

«Нет, вас объединили общие политические взгляды и изменнические намерения».

«У нас никогда не было таких намерений. Я любила и люблю его как мужчину».

Кроме того, Ивинскую обвинили в том, что она дурно отзывалась о Суркове, хотя в протоколе, из которого, несомненно, выброшены некоторые выражения и угрозы следователя, переврана фамилия поэта.

«По показаниям других свидетелей, вы систематически восхваляли произведения Пастернака и сравнивали их с произведениями писателей-патриотов, таких как Сурков и Симонов, в то время как художественные методы Пастернака в изображении советской действительности плохи».

«Это правда, что я высоко о нем отзывалась и считаю его примером для всех советских писателей. Его творчество — огромный вклад в советскую литературу, а его художественные методы не плохи, а просто субъективны».

«Вы предположили, что Суриков [так — ошибка в протоколе] не обладает литературным талантом и что его стихи печатают только потому, что он восхваляет партию».

«Да, я считаю, что его посредственные стихи подрывают идею. Но Симонова я всегда считала талантливым человеком».

Ивинской велели написать содержание «Доктора Живаго»; когда она начала писать, что главный герой романа — врач, трудно переживший эпоху между двух революций, следователь недовольно сказал:

«Вам надо просто написать, что вы действительно читали это произведение, что оно представляет собой клевету на советскую действительность».

На другом допросе речь зашла о «Магдалине»:

«К какой это эпохе относится? — спрашивал Семенов. — И почему вы ни разу не сказали Пастернаку, что вы советская женщина, а не Магдалина и что просто неудобно посвящать любимой женщине стихи с таким названием?»

В очередной раз следователь подверг сомнению саму природу их отношений:

«Ну что у вас общего? Не поверю я, что вы, русская женщина, могли любить по-настоящему этого старого еврея…»

Однажды, когда во время допроса послышался громкий стук в железные ворота Лубянки, Семенов с улыбкой заметил:

«Слышите? Вот это Пастернак ломится сюда! Ну ничего, скоро он сюда достучится…»

Узнав об аресте Ивинской, Пастернак позвонил общей знакомой. Они встретились на скамейке возле станции метро «Дворец Советов». Он расплакался и сказал: «Вот теперь все кончено [237] Ивинская. В плену времени, 106. , ее у меня отняли, и я ее никогда не увижу, это — как смерть, даже хуже».

Проведя в заключении несколько недель, Ивинская поняла, что беременна. После того как это стало известно, с ней стали обращаться немного мягче. Ей стали давать белый хлеб, пюре вместо каши и винегрет. Мучительные допросы продолжались, но почти без выгоды для Семенова — Ивинская по-прежнему отказывалась подписывать любые утверждения, чернящие Пастернака.

Возможно, она забеременела в конце лета, когда пара воссоединилась после долгого разрыва. Пастернак писал об этом воссоединении в стихотворении «Осень»:

(Ахматова ругала эти любовные стихи: «Про халат с кистями [238] Чуковская Л. Записки об Анне Ахматовой. Т. 2, 173. … как она падает в объятья… про Ольгу. И как ложатся в роще… Терпеть не могу. В 60 лет не следует об этом писать».)

Наконец Ивинской велели подготовиться к встрече с Пастернаком. У нее все внутри похолодело, и вместе с тем ее охватила необычайная радость. Она не сомневалась, что увидит арестованного Бориса — наверное, униженного и измученного. Однако ей казалось, что будет большим счастьем, если она его обнимет, найдет в себе силы сказать какие-то нежные ободряющие слова.

Ивинскую усадили в темный «воронок» и повезли в другую, загородную тюрьму. Ее привели в подвал, где в полутемноте втолкнули в металлическую дверь, которая с лязгом захлопнулась за ней. Там почти ничего не было видно. Пахло как-то странно. Под ее ногами был известковый пол с лужами воды. Когда глаза Ивинской привыкли к полумраку, она увидела покрытые цинком столы, и на них — укрытые кусками серого брезента чьи-то неподвижные тела. «Специфически сладкий запах морга. Трупы… Один из них, значит, и есть мой любимый?»