Глеб Лебедев - Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси

Наиболее обоснованная этимология финского термина предложена как производного от др.-сев. RUP рунических надписей Уппланда (Славяне и скандинавы 1986:202- 203; Петрухин 1989: 297-298). При этом он закономерно переходит как в финский, так и непосредственно в славянский производный термин. Продуктивность и весьма древнее семантическое расслоение семантики ruр, никогда, однако, у скандинавов не служившего этнонимом, отмечалась нами ранее (Основания регионалистики 1999:203-204). «Русь» как морской экипаж, дружина, раннегосударственная администрация («русин»), обнимая сначала — разноэтничную надплеменную элиту молодого государственного образования в единении «отрода рускаго» вокруг «великаго князя рускаго», с Крещением Руси обретает конфессиональный смысл: «люди Руския» — крещеные люди\ но коль богослужебный язык — славянский, трудами первоучителей Константина и Мефодия, то именно с этого времени (и вряд ли с такой отчетливостью — раньше) «Словеньскый языкь и Рускый одно есть, отъ Варягъ бо прозвашася Русью, а первое беша Словене» (ПВЛ, 898 г., 1926: 28). Цепочка преобразований: ruotsi русь — лингвистически является совершенно закономерной и единственной объясняющей фонетику славянского слова (подчиненного той же модели, что и другие передачи финских этнонимов — «сумь», «емь», «весь», «чудь» и др.). Семантика его изначально могла быть ближе северной, лишенной «этнической нагрузки» и с «социально-политическим компонентом»: морская рать, войско, дружина, «морская пехота» первых князей (какими предстали перед Львом Диаконом «росы» Святослава, «сражающиеся пешем строю и совсем не умеющие ездить верхом», встав грозным строем «на равнине, защищенные кольчугами и доходившими до самых ног щитами… в мощную фалангу, выставив вперед копья» (Лев Диакон VIII, 10; IX, 1, 2, 8). «Князь и его русь» пасут землю, зимние ночи «полюдья» сурового образа жизни русов вызывают на свет поколения «зимних детей», готовых выйти «изгоями» из общины и присоединиться к «руси», гарантирующей социальный статус, равноценный полноправному «мужу», но значительно более динамичный и перспективный. «Русин» статьи 1 «Русской Правды», по сути — и гражданин, и строитель, и администратор Русского государства, носитель его правового, конфессионального, а в силу этого — и этнического самосознания.

Верхняя Русь является единственной областью, где имелись все необходимые предпосылки для такого рода преобразований в виде длительных и устойчивых славяно-финско-скандинавских контактов, в процессе развертывающихся внешних и внутригосударственных связей, на основе процесса урбанизации и социальной стратификации в рамках политического организма «Руси Рюрика» как государственного образования, отнюдь не равнозначного «Киевской Руси». «Русь» в значении самоназвания (не этнонима, который присваивают иноязычные соседи) могла появиться только в среде смешанного верхнерусского населения, где славянский компонент ассимилировал как носителей исходного социального термина — варягов, гак и передатчиков этого термина, вступивших в контакт со скандинавами на несколько столетий раньше — финское население. «Русь» как этническое наименование — явление прежде всего восточноевропейское, связанное не с переселением какой-либо особой племенной группы, а с этносоциальным синтезом, который потребовал появления нового, надплеменного и надэтничного обозначения; процесс этот в Поднепровье мог проходить на основе общего с Верхней Русью «исходного сценария» первых десятилетий IX в., эфемерной «Державы Дира», но неизбежно должен был обрести, по крайней мере на какое-то время, локальное своеобразие и с новой силою возобновился лишь после «реинтеграции» Севера и Юга восточнославянского мира, после походов Олега на рубеже IX и X вв. (Хабургаев 1979:215-220; Лебедев 2002:24- 26; Шинаков 2002: 143-150).

Эти выводы современных лингвистов, А. И. Попова, Г. А. Хабургаева, подытожившие труд многих поколений исследователей и подкрепленные разработками историков последних десятилетий, буквально дословно подтверждает «Повесть временных лет»: «И беша у него варяги и словени и прочи прозвашася русью» (курсив мой. — Г. Л.) — так завершает она рассказ о походе Олега на Киев (ПВЛ, 882 г.). Сложные построения, с помощью которых историки (нелингвисты) пытаются дезавуировать более раннее летописное сообщение: «И от тех варяг прозвася Руская земля, новугородьци» (Рыбаков 1982: 302-303), не учитывают, пожалуй, главного: в летописи мы имеем дело не только с историческими фактами, но и с тем, что «наивно-мифологическим является осмысление этих фактов… А факты эти сводятся к тому, что летописному утверждению о появлении руси на севере и о ее связи с норманскими поселениями Приладожья соответствуют многочисленные данные ономастики» (Хабургаев 1979:219-220). При этом здесь, на севере Руси, славяно-скандинавские лингвистические отношения подчинены особым, специфически восточноевропейским законам (Мельникова 19776: 206), проявившимся и в необычной продуктивности модели «Х-gardr», и в переогласовке северного farimenn в новгородско-летописное «Поромон, Паромон», и в различных кальках типа «Холопий городок» — trelleborg. Именно в контексте этих языковых отношений термин «русь», родившийся на славяно-финско-скандинавской этносоциальной почве, утратил (никогда, впрочем, ему особенно не свойственную) адресованную норманнам этническую окраску и превратился в самоназвание не только новгородцев, «прозвавшихся русью», но и варяжских послов «хакана росов», а затем посланцев Олега и Игоря, диктовавших грекам «Мы от рода рускаго». Языковый процесс был лишь одной из граней славяно-варяжских отношений, и его внутренняя динамика подчинялась динамике социальных и политических процессов, развернувшихся не только в Верхней Руси, но и далеко за ее пределами, на магистральных общегосударственных путях Восточной Европы, в ее центрах, перераставших из племенных столиц и межплеменных торжищ в города Древнерусского государства. Именно эти центры и магистрали стали основными каналами развития русско-скандинавских связей в IX-XI вв.