Нэнси Шилдс Коллманн - Преступление и наказание в России раннего Нового времени

В Европе раннего Нового времени «зрелища страдания» – проникнутые христианской риторикой покаяния жертвы и очищающей силы мучения, включающие в себя зверские пытки и умерщвления, часто многих преступников одновременно, проводившиеся, подобно театральным представлениям, в общественных местах перед толпами зрителей – транслируют своеобразный образ власти европейских правителей [740]. От Лондона и Амстердама до маленьких немецких и швейцарских городков используемый при проведении публичных казней символический язык подчеркивал авторитет суда, справедливость приговора и праведность наказания. В германских землях, например, представление с объявлением судебного вердикта и самой казни было расписано до мелочей. Поскольку решение при инквизиционном процессе принималось за закрытыми дверями, произнесение приговора становилось публичным действом суда. Провозглашение вердикта, проходившее на городской площади в присутствии магистратов и коллегии суда, представляло собой то, что Джон Лангбейн называет театральной реинсценировкой судебного процесса. Зачитывалось обвинительное заключение, выступали с защитительными и обвинительными речами ораторы, и судьи удалялись для совещания. Постановка завершалась формальным зачитыванием вердикта с приведением цитат из законов. В некоторых юрисдикциях судья, произнося приговор, ритуально преломлял свой жезл [741].

Затем следовали детально разработанные приготовления к казни. Сооружались эшафоты и зрительские трибуны, солдаты оцепляли виселицы на случай, если толпа станет неуправляемой. Прибывали городские магистраты; священники, утешавшие осужденных в последние дни перед казнью, сопровождали их на эшафот. Осужденного побуждали исповедаться и покаяться, если он еще этого не сделал, чтобы его смерть стала «доброй смертью» и тем самым подтвердила легитимность всей процедуры. Для этой цели перед самой казнью осужденные подвергались пыткам в присутствии готовых исповедать и отпустить им грехи священников [742].

Мучения преступника воздействовали на глазеющие массы на многих уровнях. Эффект мог быть устрашающим, сдерживающим, но они могли и приносить облегчение. Ричард Эванс напоминает нам, что, учитывая, насколько раннемодерное государство полагалось на местные сообщества в деле выслеживания и поимки преступников, и зрители казни, и официальные лица обычно так или иначе участвовали в привлечении злодея к ответственности. Для местных жителей казнь зачастую становилась праздничным моментом радости за благочестиво кающегося преступника или торжества по поводу счастливого искупления содеянного зла. Эванс называет такие торжества «церемониями изгнания и восстановления». Карл Вегерт развивает следующую идею: называя представления о справедливости в Германии раннего Нового времени симбиотическим «сочетанием ориентированного на природу обычая и адаптированных христианских представлений», он доказывает, что мучительные наказания активизировали силы самой природы, чтобы очистить общину от зла, выпущенного на волю при совершении преступления. Казнь огнем и водой, переламывание костей («источника жизни»), повешение и выставление тела, пока его не разложат стихии, – все это служило духовной победе над злыми духами. Эстер Коэн идет далее, высказывая предположение, что в средневековой Европе католики считали боль очищающей: вспомним, какой акцент в средневековом католицизме делается на Страстях Христовых и святых мучениках. Подвергание преступника мучительным пыткам, а затем ужасающей казни означало не просто акт мщения или запугивания как метода управления; оно также символически очищало приговоренного и стирало совершенное им зло. При такой ассоциации со злыми духами, неудивительно, что палачи и их орудия стигматизировались [743].

К XVIII веку подобные представления в Европе были не столь частыми, но более разработанными: «Полный ритуал казни, с его тщательно расписанными процессией и церемониалом у эшафота, был феноменом позднего XVII и XVIII века» [744]. В то время как раннемодерные государства осваивали подобные демонстрации перед публикой в качестве стратегии социального контроля, другие стратегии также находили применение: более интенсивные системы бюрократии, права и правоохраны; народное просвещение, тюрьмы и психиатрическая изоляция; улучшенные способы коммуникации с обществом, в котором все шире распространялась грамотность. Общественное мнение элит приобретало все более гуманистическое направление и отвергало физическое насилие; Мишель Фуко сказал бы, что индивиды интериоризировали новые «дискурсы» конформизма, которые были эффективнее, чем более прямолинейная практика насилия.