Нэнси Шилдс Коллманн - Преступление и наказание в России раннего Нового времени

Этот безрадостный в духе Фуко взгляд на роль публичного насилия в раннемодерных государствах дает нам в руки мощную компаративную модель. На первый взгляд можно было бы принять, что Россия московского периода, учитывая стереотипы о ее «деспотизме» и «жестокости», следовала в том же русле. Как уже обсуждалось в главе 10, сборники законов в течение XVII века грозили все большим применением насилия в рамках судебных санкций; здесь же мы рассмотрим то, как государство использовало символический язык власти и принуждение, когда карало смертью.

Русские источники того времени невыносимо лаконично сообщают о том, как, собственно, производилась смертная казнь. Возможно, уточнения тогда были и не нужны. Эстер Коэн утверждает, что способы умерщвления «от Скандинавии до Испании» были настолько прочно укоренены в народной культуре, что сообщества инстинктивно знали, что делать. Определенные виды преступлений (особенно ужаснейшие из них), как и преступники определенного рода, заслуживали определенного наказания. Россия в целом следует схеме, которую исследовательница рисует применительно к позднесредневековой Европе [745].

Казни за уголовные преступления служили образцом для казней за наитягчайшие преступления (измена, ересь, колдовство – см. главы 14–16), но совершались при этом более упрощенно. Среди них одной из наиболее распространенных было повешение. Хотя само вздергивание может показаться слишком прямолинейным, это действие могло иметь и символическое значение. В Германии раннего Нового времени, например, виселицу положено было строить от начала до конца из «чистого дуба, без узлов и гвоздей, а тело нужно оставлять висеть, пока оно не разложится, поглощенное стихиями и птицами»; в Швейцарии один судья предписывал, чтобы использовали «новую веревку» [746]. Подобных инструкций о сооружении виселиц в Московии мы не находим, а в судебных делах нет указаний, что такие материи кого-то особенно беспокоили. Но судя по тому, что повешения проводились в местах наибольшего скопления народа, власти, по-видимому, исходили из представления, что такая казнь оказывала эмоциональное воздействие на людей. В редких случаях, когда судебники и указы оговаривают способ казни, они, как правило, называют именно повешение; иностранные путешественники, начиная с раннего XVI века, говорят о том же. Так, Герберштейн писал: «Другие казни применяются ими к преступникам редко, разве что они совершили что-нибудь слишком ужасное» [747].

Практика правоприменения показывает, что повешение было общеупотребительным и не ограничивалось рамками той или иной социальной группы. В указах повешение встречается применительно к «русским людям и иноземцам», ко всем, кто «объявится в воровстве», к беглым холопам и к «ратным всяких чинов людям» [748]. Это подтверждают и решенные дела. В 1621 году в Брянске был повешен холоп, ложно обвинивший другого человека и пытавшийся бежать за границу; та же участь постигла крестьянина, бежавшего за границу и ранившего в ходе этого двух человек. Дело от мая 1684 года из Якутска посвящено человеку, которому некоторое время удавалось выпутываться из неприятностей. В 1681/82 году Кузька Михайлов, гулящий человек, нанятый казаком, чтобы заменить его на службе, попал под следствие за ложное объявление «слова и дела» против местного пятидесятника. Кузька признался, что это он на пятидесятника «взвел напрасно», потому что тот «учинил ему досаду, бил его батоги не по делу». За это «затейное воровство» Кузька был бит кнутом «на козле и в проводку». После этого он опять нанялся на службу за казака, но по дороге сбежал, подделав себе отпускную, и хотел «завести бунт». Он был пойман и под пытками во всем сознался, а якутский воевода князь Иван Приклонский «за его, Кузкины, многие прежние и нынешние воровства, и за побег с… служеб, и за бунт, и за составные воровские писма… велел его, Кузку, повесить» [749].

Женщин, однако, как правило, не вешали ни в Европе, ни в России, хотя в русских законах нигде нет явного запрета это делать. В тех случаях, когда в законах или в приговорах определен вид казни для женщины, это оказывается либо отсечение головы, либо другие способы, отличные от повешения. Григорий Котошихин, перечисляя способы казней женщин за разные преступления, не упоминает повешения [750]. Ряд историков считают, что подобный подход получил развитие из соображений благопристойности. Сэр Уильям Блэкстон объяснял применительно к английским законам: «Приличия, подобающие женскому полу, возбраняют публичное обнажение и уродование женского тела». В тех редких случаях, когда женщин отправляли на виселицу, как в средневековой Франции, служители завязывали юбку вокруг ног казнимой, чтобы соблюсти благопристойность. Но Эстер Коэн утверждает, что в запрете вешать женщин скромность не играла никакой роли; ведь, в конце концов, в средневековой Европе вполне можно было водить обнаженную женщину процессией по городу для бичевания. Скорее, как доказывает исследовательница, население либо воспринимало преступления, обычно ассоциируемые с женщинами, настолько ужасающими (как детоубийство, колдовство), либо считало женщин настолько могущественными и опасными, что требовался более окончательный вид смерти, чтобы злые духи, воплощенные в преступницах и их деяниях, не пережили казнь и не вернулись из мертвых [751]. Трудно сказать, были ли распространены в России подобные народные верования, но закон следовал тем же запретам.