Степан Злобин - Салават Юлаев

- Присяга государю Петру Федоровичу раньше была, - отвечал Юлай. - Я бы не нарушил присяги, если бы не поверил, что царь он... Сначала не шел - меня смертью казнить хотели...

- А в твоей деревне Шиганаевке при тебе Салават верных людей сжег живьем?

- Ничего не знаю, - отвечал старик, - не видел, как Салават жег людей... Не было так... - уверенно заявил он.

- А с тобой Салават был на заводах, когда ты их жег?

- Нет, не был, - ответил Юлай. - Мои заводы я сам сжег.

- Увести! - приказал Шешковский.

Пытки были, как "позорное и бесчеловечное дело", запрещены "просвещенной" и "всемилостивой" императрицей Екатериной{482}, и потому стены пыточных камер и двойные двери не пропускали стонов терзаемых палачами людей.

Но если бы стены а двери не были столь непроницаемы, все равно никто не услышал бы стона, вырвавшегося из груди Салавата.

Он молчал, когда его жгли огнем, когда руки и ноги завинчивали в тиски, когда под окровавленные ногти ему загоняли иглы, он молчал под плетьми и на дыбе...

Так же, как и в Казани, он не назвал имен, не признал в лицо самых близких людей, а сколько их было поставлено здесь перед ним, как и он, измученных и истерзанных палачами!..

Очнувшись в своем каземате, на куче сырой соломы, Салават ждал казни. Но шли дни и ночи, а казни все не было...

И вот его снова "взнуздали" деревянными удилами, снова забили в колодки и бросили на телегу...

Салават угадал по солнцу, что его везут обратно в Казань, а быть может, и на Урал...

Наступила весна, когда его повезли на телеге. Все зеленело. Дорога лежала между лесов, между хлебных полей и свежих лугов. Ночлеги были короткие, и после недолгого сна стража будила его, чтобы трогаться дальше. Нанесенные палачами раны быстрей заживали в пути. Рубцы от плетей и ожогов перестали гноиться, и Салават, забывая о боли, с ощущением горькой, тоскливой радости жизни вдыхал влажную свежесть утренних зорь и слушал утреннее соловьиное пение...

Салават знал, что сзади него на другой телеге везут измученного пытками Юлая. Видно, враги им судили общую долю. Перекинуться словом с отцом было бы утешением. Но их разделяла стража, которая не разрешала им говорить.

Когда пошли за Волгой крутые увалы уральских подножий и в степи меж ярких зеленых трав, усеянных цветами, Салават зорким взглядом заметил один-единственный войлочный кош, а возле него различил небольшой табун лошадей, сердце его защемило такой отчаянной болью, что ему показалось, будто смерть подступила к нему... Но это была не смерть - это внезапная острая мысль обожгла его сердце, это было рождение новой надежды...

Башкирское кочевье родило в юной душе надежду на волю, на новую жизнь... Здесь, среди этих степей, жило довольно молодых и старых соплеменников, кто отдал бы жизнь за свободу его, Салавата. Они придут. Только бы крикнуть им: "Люди! Башкиры! Спасайте! Я ваш батыр! Я ваш сын, Салават!.."

И ему представились тысячи всадников, мчавшихся по степи, взметая песок, разрывая сплетенные стебли высоких трав, - вот летят они, соколы... Стрелы свистят над конвоем, сопровождающим Салавата, боевой клич пугает вражеских лошадей, тысячи сабель, пики и косы в руках друзей... И вот уже Салават на коне, впереди этих тысяч всадников. Никто их не ждет, никто не держит от них караулов, пикетов, они, как молния, как гроза и буря, пройдут по Уралу...

Рот Салавата по-прежнему был завязан, тяжелые дубовые колодки тесно охватывали искалеченные палачами руки и ноги, но в груди и в ушах его звенела песня. Такой песни еще до сих пор не рождало его сердце. Эта песня приветствовала родной Урал, она звала к битвам и прославляла народ:

Ай, гора Урал, мой Урал!..

Ты народ мой родил, Урал!

Ты мне сердце вложил, Урал!

Ты мне силу дай, ай, Урал!

От тебя мои табуны,

Соты медом цветов полны,

И сладка твоих рек вода,

И богата твоя руда...

Если песню в горах споешь

Десять песен споет Урал.

Если в битве твой сын падет

Сотню храбрых родит Урал...

Я умру за тебя, Урал,

Ай, Урал, ай, Урал, Урал!..

Песня звенела в ушах Салавата, она не хотела умолкнуть, клокотала, как воды Инзера между камней и скал, она звенела, как ржанье тысячного табуна, перехватывала дыхание, как ветер на вершине горы...

Холмистые увалы становились все выше и круче. Зоркий глаз уже видел на небосклоне волнистую линию гор...

Иногда аулы подступали вплотную к самой дороге, табуны бродили в степи так близко, что видно было, как кони пышными, густыми хвостами обмахиваются от мух и слепней. Кочевки в десяток кошей встречались все чаще, и возле них люди доили кобыл. Как-то раз долетело оттуда даже тонкое, нежное ржанье нетерпеливого жеребенка...