Степан Злобин - Салават Юлаев

По одежде приезжих башкир, по племенным различиям в их одеянье опытный глаз мог сразу отметить, откуда приехал торговец или магистратский проситель.

Осторожно выглядывая в окно своего каземата, Салават уже давно замечал приезжих из тех юртов, где случалось ему набирать своих воинов. Там все знали его, Салаватовы, песни.

И песня его осмелела...

Ай, родная река Юрузень!

Камни лежат по твоим берагам, Юрузень,

В тихих заводях камыши растут, Юрузень,

Рыбы плещут в твоей воде, Юрузень,

Звезды ты отражаешь в воде, Юрузень,

Быстра ты, река, шустра...

Чудинов стоял, слегка опершись на свое ружье. Слышал ли он напев Салавата? Может быть, задумался о чем-то своем, вспоминал бесчисленные годы своей службы... Но народ на площади уже слыхал песню, два-три человека подвинулись ближе к зданию магистрата, чтобы послушать ее.

Пусть ноздри мне вырвут враги,

Пусть язык и уши отрежут врага,

Пусть за любовь к красоте твоей, Юрузень,

Выколют очи мои стрелою враги.

Искалеченные уши услышат плеск твоих вод,

Юрузень...

Язык мой не сможет славить тебя,

Но мертвые очи запомнят красу твою,

Юрузень...

Голос Салавата окреп. Песня подхватила его и несла на крыльях. Он забыл о своей хитрости, забыл о том, что ему, арестанту, колоднику, следует петь с опасением. Вдохновение охватило его. Он не видал своего каземата. Перед глазами его была Юрузень во всей своей красоте, сам он сидел в седле, возле него развевалось его знамя, и тысячи воинов с горящими отвагой глазами слушали его песню...

Не отдадим врагам красоты твоей, Юрузень,

Пока воды твои не покраснеют от нашей крови.

Пока с водою твоей, Юрузень,

Не станем пить кровь наших детей.

Никто уже больше на площади не торговался, никто ни о чем не спорил, никто не делился со встречным знакомцем своей заботой. Все замерло. Могучая сила певца покорила всех. Горячий ветер войны летел над толпой в звуках песни. Сердца раскрылись навстречу ей, и Салават видел мысленным взором весь свой народ и читал в его сердце...

На войну! Седлайте своих жеребцов, жягеты,

И брюхатых кобыл не жалейте - после ожеребятся!

Девушки, продавайте мониста,

Вместо них нужны кольчуги на груди жягетов.

Все на последнюю войну,

На кровавую войну,

На войну!..

И только тогда, когда Салават уже замолчал, смотритель тюрьмы подоспел к окну, возле которого стоял с ружьем старый солдат Чудинов.

- Ты оглох, Ефимка?! Оглох?! - закричал смотритель. - Не знаешь закона?! Кто петь велел арестантам?!

Чудинов опомнился и застучал прикладом в решетку окна. Он что-то крикнул колоднику, наклонясь к окошку, и люди на площади только тогда догадались, откуда летела эта страстная песня. Многие узнали певца.

- Салават! - прошелестело в устах людей...

Прошло два-три дня, и толпа народа перед магистратом выросла вчетверо. Иные из толпы дерзко приближались почти к самым окнам арестантских казематов и старались в них заглянуть, но песня больше уж не звучала, и часовой больше уже не стоял перед заветным для народа окном. Салавата перевели в другой каземат, окошко которого выходило на задний двор магистрата, где лежали дрова и зловонные кучи гниющего мусора и где стоял теперь караульный солдат, сам побитый розгами за попустительство колоднику.

Дня через два Салавата и Юлая повезли в провинциальную канцелярию, где в присутствии воеводы прочли им приговор Тайной экспедиции Сената, по которому каждый из них сначала должен был быть подвергнут казни кнутом в тех местах, где они сражались и выжигали деревни, заводы и крепости, а затем, клейменные каленым железом, с вырванными ноздрями, они должны были отправиться в вечную каторгу, куда-то в далекую крепость Рогервик{491}.

В эти дни возвратился в Уфу переводчик Третьяков. Он привез двести показаний из разных волостей и аулов против Салавата. На основании этих показаний Тайная экспедиция определила бить Салавата кнутом в семи местах по двадцати пяти ударов{491}.

Этот жестокий приговор обрекал Салавата на смерть.

По двадцать пять ударов кнутом палача в семи местах - это было сто семьдесят пять ударов кнута. Кто может вынести эти удары? После старинных восстаний башкир многих наказывали кнутами, и во многих башкирских родах сохранились предания о гибели дедов под кнутом палача. Некоторые палачи стяжали себе известность тем, что десятого их удара кнутом не мог пережить никто... Но приговор предусматривал бить Салавата кнутом в деревне Юлаевой, где он пожег и побил братьев Абтраковых, в Симском заводе, в деревне Лок, где в сражении с гусарами Михельсона оказал Салават отвагу и стойкость, в Красноуфимске, Кунгуре, в Осе и невдалеке от Ельдяцкой крепости, где происходило сражение с полковником Рылеевым. Чтобы выполнить этот приговор, палачи должны были бить его так, чтобы доставить живым и в последнее место назначенной казни... А, впрочем, кто спросит с них, с палачей, если он умрет под кнутом прежде полного исполнения приговора?! Зато он увидит Урал, еще раз увидит горы, увидит родную свою Юрузень, вдохнет запах горного ветра, услышит клекот орлов, ржание табунов и блеяние стад... Близкие люди будут вокруг него, и слезы башкирских женщин облегчат его муки. Он будет мужествен, вынесет все, собрав волю. Он не покажет врагам слабости, и те, кто увидят его страдания, расскажут о нем своим детям и внукам, а певцы сложат песни о Салавате, и долго будут жить эти песни, будут жить, пока будет жить сам башкирский народ... Может быть, чья-нибудь близкая дружеская рука принесет ему чашку кумыса, и молитва правоверных за душу его прозвучит при его смерти!..