Юрий Кривошеев - Русь и монголы. Исследование по истории Северо-Восточной Руси XII–XIV вв.

Что касается «жен», то источник не дает нам возможности, как в рязанском случае, прямо говорить, что они были тоже «чародеицами». Но сам факт появления женщин в трудной для монголов ситуации показателен. Видимо, не для демонстрации красоты своих «хатуней» привозят их в Новгород Беркай и Касачик. Опасность-то данного предприятия была очевидной. Впрочем, «свои» еще не означает, что эти женщины, которых, кстати, могло быть и не обязательно две, были именно женами «дипломатов». Они вполне могли быть «их» прорицательницами, «шаманками», просто приданными послам, приставленными к ним для более успешного ведения дела.

Представляется, что «жены» все-таки должны были исполнить какую-то важную функцию. Очень вероятно — ту же, что и в Рязанской земле в 1237 г.: расколдовать эту «ощерившуюся» неприятельскую территорию, обезопасить ее для себя и своих соотечественников, а в итоге — обеспечить сбор дани. Думается, на такое понимание ситуации указывает и их маршрут: они стали «ездити» по новгородской волости. [651]

Конечно, «чародейство» оставалось внутренним делом монголов-«сыроядцев», не ведомым новгородскому летописцу. Он же отметил их явные деяния: послы «с женами» в волости «беруче туску», чем «много зла учиниша». В этой связи возникает вопрос: что такое «туска»?

«Туска» в форме «тузгу» зафиксирована еще в древнетюркском словаре XI в. Махмуда Кашгарского. Это был специальный сбор: «подношение еды, припасов в дорогу близким или родственникам». [652]И.Г. Добродомов оспаривает такое понимание «туски» из-за «исключительно бытового характера термина тузгу в тюркских источниках и его неполного фонетического соответствия русскому туска». [653]Оставляя специалистам разбор фонетических тонкостей (а И.Г. Добродомов в конечном итоге возводит «туску» к булгарскому отражению арабского термина «харадж» [654]), заметим следующее. Конечно, родственниками и близкими татар назвать трудно, но, очевидно, что с течением времени или при других обстоятельствах этот термин мог содержать при основной смысловой основе и иные оттенки. Именно это мы видим в переводе В.Г. Тизенгаузена: «тузгу» — это «провиант и подарки для прибывающих владетелей или послов». [655]

Г.В. Вернадский добавляет: «С другой стороны, в уйгурском документе середины XIV века упоминается налог называемый tush ür, и это название, возможно, связано с уйгурским словом tush, которое обозначает "интерес", "доход". Русская форма "туска", по-видимому, произошла либо от tüshük, либо от tuzghu». [656]

Л.В. Черепнин, сравнивая новгородские берестяные грамоты № 215 и 218, относимые к XIII в. (1268–1281 гг.), подтверждал, что туска тождественна дару. [657]Вместе с тем он полагал, что в данных берестяных грамотах речь идет «о взыскании какими-то правительственными агентами с населения "дара" и "почестья"», понимаемых им как государственные повинности, собираемые с новгородского населения. [658]

Наблюдения Л.В. Черепнина продолжила А.Л. Хорошкевич, связав «туску»-дар берестяных грамот и летописного известия 1259 г. Во-первых, по ее мнению, туска взималась в денежной форме. [659]Во-вторых, вслед за А.А. Зализняком, она в расчетах, приводимых в берестяных грамотах, видит ростовщические операции, и вычисленный ею ростовщический процент довольно высок — 20 %. [660]«Кому и за что шли эти проценты согласно берестяным грамотам?» — спрашивает исследовательница. И признает: «Здесь начинается область догадок. Однако в связи с обнаружением грамот на одной из богатейших усадеб Софийской стороны можно предположить, что туску платили за чернь бояре, получая за это высокий процент… В свете данных грамот № 215 и 218, становятся понятны ламентации летописца по поводу переписи (о переписи см. ниже. — Ю.К .): "навел бог… звери дивияя ясти силных плъти и пити кровь боярьскую". Правда, летописец неточен. В роли этих "зверей" выступают и сами бояре, на 20 % усугублявшие тяжесть монгольского побора, взимавшегося с черни». [661]

Итак, по мнению А.Л. Хорошкевич, летописная «туска» 1259 г. это не просто государственная подать, а денежный сбор с новгородских черных людей, который, однако, видимо, вследствие предполагаемой их неплатежеспособности, платили не они сами, а «звери»-бояре, получая за эту услугу от «черни» высокий процент.

Нам представляется, что эта, безусловно, внушающая уважение конструкция А.Л. Хорошкевич, несколько усложнена. Выводы исследовательницы о повальном ростовщичестве и закабалении простых новгородцев боярами, как мы полагаем, несколько преувеличены. [662]