Наталия Таньшина - Самодержавие и либерализм - эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского [litres]

Столь же негативно Вяземский отзывался и о французских политиках как таковых: «Присвоили себе неограниченную свободу все говорить, все писать, не уважать ни единством времени, ни единством истины и святости некоторых начал, которые везде и всегда должны пребыть нерушимы, присвоили себе выражение, но не присвоили смысла…» [832]Французы, по словам Вяземского, все «…пересолили и перебагрили кровью, расшибая лоб себе и другим излишним усердием… Все понятия сбиты с места… Здесь, например, скульптор Давид влюблен не в Галатею, а в депутатство, спит и видит, как попасть в палату и попадает» [833].

Смотреть на видных политиков, знаменитых людей ходили не только в Палату, но и в Академию наук, в Сорбонну, наносили личные визиты. Причем круг этих лиц – все тот же; не случайно Июльскую монархию называют правлением профессоров. Профессор Московского университета М.П. Погодин очень хотел познакомиться со своим коллегой-историком Гизо: для этого он бывал в Палате, регулярно посещал Сорбонну и нанес личный визит, отправившись к нему домой на улицу Виль Эвек. «Гизо принял меня очень ласково и начал тотчас расспрашивать об университете, курсах, профессорах, студентах, библиотеках, состоянии ученых в России. Я видел в его вопросах уже не историка, не литератора, а министра» [834]. Погодин рассказал Гизо и о своем впечатлении от «Истории цивилизации в Европе», заявив, что «работе недостает половины, а именно Восточной Европы, славянских государств» [835]. Кстати, именно по этой причине современный швейцарский журналист и политолог Ги Меттан заносит Гизо в разряд русофобов [836].

Погодина как преподавателя и историка интересовала особенно эта сторона жизни: «Все здешние профессоры читают обыкновенно по два раза в неделю и больше ничего не делают. Можно приготовиться» [837]. Впрочем, по мнению Михаила Петровича, дар слова, «физиологическая способность говорить, без всякого сомнения, дан преимущественно французам, у которых никто оспаривать его не смеет. Французы все говорят хорошо – и между слугами, сидельцами, почтальонами я встречал часто таких говорунов, что любо слушать. Говорящие дурно – это исключение у них…» [838]Впрочем, по мнению Погодина, дар красноречия не компенсировал отсутствие образования у простого люда и делал комплимент русскому народу: «Простой народ во Франции глуп и необразован, как будто другое племя. Тоже заметно и везде. Какое сравнение с русским народом, у которого, как говорит пословица, кафтан сер, а ум не черт съел» [839].

Если Гизо вне Палаты можно было застать в салоне княгини Ливен, то Тьер имел собственный салон в роскошном особняке. Тьер для русских – персона удивительная. Если для западного человека Тьер – пример self made man, то для русских это вариант «из грязи в князи». И наши соотечественники подчеркивали, что это характерная тенденция во Франции эпохи Июльской монархии. А оказывавшихся в России французов как раз поражало отсутствие социальных лифтов. В.М. Строев писал о Тьере: «Осужденный рождением и бедностию на безвестность, но выброшенный из грязи на верхние ступени общества Июльскою революциею. Странна участь этого необыкновенного человека! Никто не знает, кто был его отец; знают только, что он родился в Марселе, от бедных родителей. Говорят, он чистил сапоги у проходящих, на марсельском бульваре; но это, кажется, сказка» [840].

Бывал в салоне Тьера и князь Вяземский – как известно, Тьер не преуспел в светской жизни, а его жена и ее мать так и не стали настоящими великосветскими хозяйками салона. «Тут ни слова о Франции, о государственных началах, о нравственной политике, а сплетни о министрах и своих противниках. Видишь, что дело идет не о убеждениях совести и ума, а только о лицах. Теща Тьера, рыбачка настоящая… кричит и ругает противников зятя своего». Но Вяземский был в восторге от превосходного особняка Тьера: «Но дом их прекрасен, что-то италианское в наружности, с садом, двором, устланном по сторонам зеленым дерном» [841].

Не только политики интересовали наших соотечественников, но и писатели, тем более что годы Июльской монархии – это настоящий бум в развитии французской литературы. Особенно французские литераторы интересовали Владимира Строева – не только писателя, но и самого известного тогда в России переводчика с французского и немецкого: именно он переводил популярных в России Александра Дюма и Эжена Сю. Вот что он писал о развитии литературы во Франции: «Теперь Франция наводнена писателями. Кого ни увидишь в кафе, в театре, в Палате, в гостиной, – всяк написал что-нибудь, или повесть, или брошюру, и называет себя homme de lettres (литератором)». При этом, по его словам, «Франция не богата прозаиками; есть человек двадцать замечательных, остальные умрут вместе с поколением, для которого пишут, приноравливаясь к его привычкам, льстя его страстям и порокам» [842]. Гюго, Дюма, Бальзак, Жорж Санд – Строев создал целую галерею превосходных образов французских писателей.