Зигфрид Фишер-Фабиан - Александр Великий. Мечта о братстве народов

Пьет и Каллисфен, когда подходит его очередь, но не кланяется, не говоря уж о том, чтобы пасть на колени, а подходит к Александру, чтобы удостоиться его поцелуя. Тут раздается голос одного из придворных подхалимов: «Не целуй его, о царь, он — единственный, кто не оказал тебе почтения!».

Александр отказывается от поцелуя. В наступившей тишине звучат слова философа: «Ну, значит, мне придется уйти отсюда беднее на один поцелуй…»

Царь больше не пытался навязать проскинезу грекам или македонянам. Но и не забыл, кто своим молчаливым несогласием помешал ему ввести церемониал у себя при дворе.

Как-то на охоте неподалеку от Бактры загонщики выгнали дикого кабана — огромного, с мощными клыками. Александр уже поднял руку с копьем, чтобы поразить это великолепное животное, как вдруг кабан вздрогнул: в него угодило копье, но, это не было оружие царя. Один из принимавших участие в охоте попал в зверя раньше. Тем самым он нарушил неписаный закон, согласно которому право первого броска предоставлялось царю. Александр приказал снять провинившегося с коня и высечь, причем исполнение этого приказа было возложено на раба.

Меж тем Гермолай (так звали этого охотника) не был простым солдатом: он принадлежал к «пажескому корпусу». Эти юноши набирались из представителей самых уважаемых фамилий, они находились при дворе с двенадцати лет, в обязанности их входило ожидать царя у стола, чистить его оружие, подводить под уздцы коня и охранять его сон. «Корпус» этот был своего рода школой будущих военачальников и интендантов, и неудивительно, что большинство «пажей» впоследствии занимали ведущие посты в армии и высокие должности на государственной службе.

Гермолай чувствовал себя оскорбленным. Подвергнуться наказанию плетьми — само по себе страшный позор, но терпеть удары от раба — такой позор мог быть смыт только кровью. Вслед за осознанием своего унижения пришел гнев: Гермолай вспомнил, как Александр без видимых причин сместил его отца, одного из командиров конных частей. И Сострат, друг и любовник Гермолая, страдал от того, что и его отец, будучи невиновным, попал под подозрение в покушении на царя и вынужден был искать смерть в бою.

Аналогичные причины для недовольства имели и трое других юношей: их родственники тоже пали жертвой всякого рода «чисток».

И еще одна мысль вдохновляла участников заговора: что же произошло с этим царем, который окружил себя придворными лизоблюдами, не терпел ни малейших возражений, вел себя так, словно действительно был сыном Зевса, и требовал, чтобы все вокруг его боготворили?! Да он просто превратился в тирана! И если освободить мир от такого человека, то можно снискать вечную славу. Славу Гармодия и Аристогитона, которым афиняне воздвигли памятник, потому что они закололи кинжалами деспота-гиппарха и вернули свободу всем гражданам.

«Смерть тирану!» — этот лозунг был окрашен романтикой и юношеским энтузиазмом. Но чем иным мог руководствоваться отважившийся на покушение человек, едва достигший пятнадцати лет, и как он мог действовать иначе?

«Наступила ночь, когда заговорщики должны были пойти в караул. Никто не убоялся и не изменил своего решения — так сильна была в них ненависть к царю. Они стояли у входа в шатер, где он пировал, ожидая его, чтобы с рассветом, как это обычно бывало, препроводить его в опочивальню. Спустя много часов, гораздо позже обычного, ужин наконец закончился, и Александр поздоровался с мальчиками. Тронутый тем, что им пришлось так долго дожидаться, пока он бражничал со своими друзьями, он вручил каждому по пятьдесят сестерциев, похвалил за верность своему долгу и хотел было уже отправляться спать, как одна вавилонянка, которая считалась при дворе кем-то вроде прорицательницы, пала ниц перед Александром и с безумным лицом закричала: «Держись подальше от своего лагеря, если тебе дорога жизнь!». Александр, еще не успевший протрезветь (венок, надеваемый на голову для того, чтобы не опьянеть до беспамятства, мало чем мог помочь), улыбнулся в ответ, произнеся: «Добрый совет дают боги» — и стал вновь скликать друзей».

Так писал Курций Руф, который никак не мог удержаться от того, чтобы не вставить в свое повествование фигуру какой-нибудь прорицательницы или ясновидящей, что, впрочем, всегда нравится читателям. Но в этом случае он, вероятнее всего, прав. Александр верил в чудеса, в таинственную силу прорицателей будущего, основывавшуюся на способности достигать состояния отрешенности и экстаза в общении один на один с богами. Он окружал себя авгурами, которые постоянно присутствовали при обсуждении и принятии важных решений, пытались истолковывать видения, сны, знамения. Таким" образом он, как и многие его современники, пытался проникнуть в замыслы обитателей небес.